Русский Гамлет. Трагическая история Павла I - Михаил Вострышев

— Еще раз пустить кровь, и опустить тело в теплую ванну, — предложил доктор Рожерсон.

— Надо ли мучить? Все равно… — Орлов осекся, встретясь взглядом с императрицей.

— Не дам! — затрясся в истерике Зубов, кинувшись в ноги императрице и обняв их. — Не смейте подходить! Не смейте касаться ее!

— Но кровь все же пустить надо! — не сдавался Рожерсон.

Захар Зотов приказал гвардейцам поднять и отвести в сторонку Зубова. Любимый камердинер Екатерины уже свыкся с мыслью, что государыня умрет. Но ее благо и сейчас оставалось главным делом его жизни, и, значит, следовало исполнять приказы Рожерсона, а не Зубова.

Когда уже в третий раз в течение трагического дня императрице отворили кровь, вновь наступило облегчение. Екатерине даже показалось, что язык начинает слушаться ее, она попыталась пошутить: мол, рановато хороните, я еще поцарствую, — но из горла вышло лишь слабое мычание. Страх смерти подступал все ближе и ближе.

«Я не могу умереть, — испугалась Екатерина. — Помню, когда вернулись из Крыма, пошла в баню, скользнула по ступенькам и растянулась, с размаху ударившись левым виском так, что казалось, черепные кости полопались. Нет же, все обошлось. Значит, и нынче выживу. Надо только заставить работать язык. И пусть впредь вокруг меня всегда будет людно — одна я боюсь…

Где же Платоша? Салтыков? Барятинский? Когда земли раздаю, они всегда рядом. Я дам, я еще много дам, только не отходите от меня, пожмите мне руку, скажите, что я начала поправляться, и доктора скоро разрешат вставать с постели. Где же вы? Неблагодарные, отчего вас нет рядом?..»

— Ой, Господи помилуй, вы только гляньте-ка на страдалицу нашу, — запричитала Перекусихина.

Вельможи столпились вокруг матраса.

— Плачет, — удивленно прошептал кто-то.

— Матушка, очнись, — застонал Зубов, и уже в который раз за день рухнул на колени. — По-ги-ба-ем без тебя!

Он начал истово креститься, раскачиваясь из стороны в сторону и мотая головой с обезумевшими глазами.

Орлов презрительно глянул на выкрутасы дуралеюшки, и рука невольно потянулась схватить его и тряхануть, чтоб дух вон. Самойлов уловил движение Орлова и проворно шагнул в просвет между врагами.

— Ты скажи, скажи нам, о чем думаешь, и сразу полегчает. А не хочешь говорить, так полежи, отдохни, голубушка, — гладил императрицу по лбу Захар и осторожно краешком платка утер ей слезинку. Зато по его лицу слезы струились ручьем, и он их не замечал.

«Наконец-то пришли». Екатерине полегчало оттого, что над собой увидела несколько знакомых встревоженных лиц, что чья-то теплая рука касалась ее лба. Она поверила, что эти сильные и верные мужчины не допустят ее смерти, и успокоилась.

«Мне ставят в вину, что я слишком многих любила. Завистники! Разве это много — по пальцам пересчитать можно. Да, мне было нужно, чтобы рядом всегда был любимый сильный мужчина. Ведь никто не верил, что я долго усижу на троне. Лишь я верила, верила и боялась теткиных министров-советчиков, нарядных кавалергардов у дверей, скрытных иноземных послов. Только с тем, кто ласкал меня по ночам, я успокаивалась, только ему доверяла.

Платоша — исключение, он появился, когда я уже стала забывать, что такое страх. Взяла его по привычке иметь мужчину, и привязалась как к сыну. Я же вижу: все презирают меня за Платошу, за то, что глупого мальчика поставила над ними. Завистники, никакой слабости не хотят простить женщине. Мужланы бесполые! А вы умного найдите, чтобы меня, постаревшую, любил, как мой Платоша? По мне, так уж лучше дурак, чем еще один Мамонов, променявший императрицу на безродную княжну.

Я сама виновата: всегда была добра и щедра с избранниками, даже расставаясь с ними. Надо было, как Елизавета Английская, казнить их, когда надоедят. А они разнесли по всему миру, что я распутница, бахвалятся былыми победами над императрицей. Глупцы, они побеждали женщину, а не государыню всея Руси. Но кто из них жив? Увы, почти все на небесах. Я не держу на них зла, они любили меня, а я люблю их до сих пор».

Государыня прикрыла глаза и увидела небо, ангелов и кого-то огромного, белого — наверное, Бога.

«Господи, — обратилась Екатерина к нему, — неужто грех мой велик? Ведь это ты привел меня в эту страну и прославил. Никто в России не знал, сколько здесь людей, товаров, денег, городов. Мне пришлось самой все считать, решать, создавать. Я была связующей нитью этого дикого народа с просвещенной Европой. И я готова покаяться, мне нет нужды скрывать хоть что-то.

Господи, я хотела уничтожить рабство. Но они его любят.

Господи, я написала им Наказ и приказала забыть о пытках. Но они хвалили мой слог, продолжая жить по старинке и кнутобойничать.

Господи, я одаривала тех, кого приближала к себе, ибо считала и считаю: их изобилие есть величие страны. Я не могла потерпеть, чтобы иностранцы смеялись над потрепанными мундирами и неоплаченными долгами моих друзей. К тому же я рано поняла, что ласковым словом и бабьими прелестями можно добиться любви, но удержать ее надолго стоит многих денег.

Господи, вся Россия была у моих ног, потому что в доме своем я поселила утехи и веселье, смягчила сердца дворян, а они держали в повиновении народ.

Господи, в своей державе я не могла победить только русской орфографии и своего сына. До сих пор в грязных кабаках темные мужики бранят меня за то, что я спасла Россию от тиранства Петра III и заняла престол ничтожества-сына. Господи, да отдай я в руки Павла империю, он бы из нее сделал прусскую провинцию. Я однажды спросила: «Как бы ты правил?» Он ответил: «Как Петр Великий». Самонадеянный болван, он бы еще Владимира Мономаха вспомнил. Александр по-иному ответил: «Как вы, бабушка».

Господи, рассуди: разве мог сын достоин заменить меня на престоле? Разве этот сумасброд может наследовать престол? Еще у царевича Алексея Петровича, когда он замышлял против великого отца, было ложное мнение, будто ему, как старшему сыну, должен принадлежать престол.

Господи, вот моя последняя воля: «Итак, я почитаю, что премудрый государь Петр I, несомненно, величайшие имел причины отрешить от престола своего неблагодарного, непослушного и неспособного сына. Сей наполнен был против него ненавистью, злобою, ехидною завистью; изыскивал в отцовских делах и поступках в корзине добра пылинки худого, слушал ласкателей, отдалял от ушей своих истину, и ничем на него не можно было так угодить, как понося и говоря худо о преславном его родителе. Он же сам был лентяй, малодушен, двояк, нетверд, робок, пьян, горяч, упрям, ханжа, невежда, весьма посредственного ума и слабого здоровья…»

Нет, так всего и до вечера не скажешь. Господи, все в завещании расписала, как умру, его вскроют и обнародуют, а тебе главное перескажу: «Положить тело мое в белой одежде, на голове венец золотой, на котором означить имя мое. А вивлиофику мою и российский престол отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу.

Ах, мальчик мой, Сашенька, ты часто повторял, что хочешь тишины и покоя, а в глазах сверкало желание властвовать. Ты уверял, что терпеть не можешь придворных низостей, а сам сиял от счастья, когда вельможи льстили тебе. Ты писал друзьям, что не рожден для высшего сана, а сам бредил мечтой примерить корону. Скоро, мой друг, она будет твоя. Не беспокойся, твоему отцу ее примерять не придется — я позабочусь об этом…