Расплавленный рубеж - Михаил Александрович Калашников

выбраться, незаметно, главное, и к реке повернуть, а там, глядишь, переправимся.

– Ты-то переправишься, и дочка у тебя взрослая, а я с выводком? – всплеснула руками одна из соседок.

– Ребятишек на руки возьмем, видишь, сколько нас, расхватаем – ни одного не останется, – стояла на своем мать Ольги.

К рассвету Чижовка поутихла. Немец тоже живой, ему отдых требуется. Крались темными улочками, тащили на руках осоловевших от недосыпа детей. Когда вышли к реке, небо посерело: наступали предрассветные сумерки. Заспорили насчет брода.

– Был он тут, точно знаю, – крутила головой мать Ольги.

– Не мели, выдумываешь все, – не верила тетка Надежда. – Напротив птицефермы есть брод, выше Коровьего пляжа есть, а тут нет и не было никогда. Плыть надо.

Бабы с малыми детьми тихо заголосили. Иная и вовсе еле на воде держаться может, куда ж ей с малюткой. Долго решать не стали: кто мог плыть – поплыл, прочим оставалось вернуться по подвалам.

Тетка Надежда заверяла соседку, что доплывет, усадив себе на загривок ее двухлетнего сына. Та долго не соглашалась: какая ж мать с дитем добровольно расстанется, хоть и везут дитя на свободную землю. Со сдавленным причитанием оторвала она сына от груди, сунула в руки тетке Надежде, сильно пихнула ее от себя, торопливо замахала в сторону левого берега, слов сказать так и не смогла.

Бабы и девушки снимали юбки, обвязывали их вокруг живота, чтоб те не заплетали в воде ног. Не поднимая шума, они зашли в воду, оттолкнулись ногами от песчаного дна. Ребенок на загривке тетки Надежды поначалу вел себя тихо, потом обернул голову на покинутую мать, заскулил. Тетка Надежда еще пару раз сильно выгребла, потом порывисто всхлипнула, продавила в горле ком, молча повернула к оставленному было берегу. Потом, не останавливаясь, бросила через плечо:

– Меня не ждите, бабы, догонять вас не буду, останусь с детворой.

На левый берег вышли Римма с матерью, Аниська, Ольга и ее мать. Все пятеро обернулись. С другого берега им прощально махали дети, тетка Надежда всматривалась, соседки крестили их счастливый след, утирая слезы.

Сели в кустах отдышаться, выкрутить мокрые одежки. Решили немного уйти от берега и свернуть в сторону Таврова. Солнце еще не показалось из-за горизонта, но кругом совсем разъяснилось. Не успели пройти километра, как от прибрежных кустов раздался крик:

– Стой! Стреляю!

– Куда стрелять? Не видишь – свои! – быстрее других ответила Аниська.

– Стоять! На месте!

– Заспал гляделки, что ли? – разъярилась Аниська, мигом задрала кофту: – Взаправдашние бабы, не переодетые. – И еще добавила на матерном.

Спрятанный в кустах часовой показался на божий свет. Командирского тона больше не проявлял, ухмыляясь, подергивал головой, непонятно чем больше впечатленный: завернутым коленцем или тем, что открылось под кофтой.

– Да я вижу, что бабы, вдруг, думаю, диверсантки.

– Из плена бежамши, с неволи, – проходя мимо, уже беззлобно бросила Аниська.

Римму ее невозмутимый, немного деловой вид рассмешил, и она, не удержавшись, прыснула. Засмеялись и все остальные. Не поступок Аниськи вызвал их смех. За спиной остался Город, родной, но под завязку набитый врагом. Туман в голове рассеялся, и безнадега улетела вслед за канувшей ночью. Невидимые путы с ног как будто срезал кто.

15

Андрей брел по пояс в воде. Впереди него торил дорогу и искал брод мальчишка лет пятнадцати, из местных. Он встретил его на набережной, недалеко от музея. К музею Андрей вышел случайно, вместе с потоком других беженцев, не успевших перейти реку по Чернавскому мосту. От правого берега к левому продолжали сновать редкие лодки, но их разгоняли самолеты, и Андрей пошел вслед за толпой. Солдат пристроился к кучке местных, твердивших о северной, пока уцелевшей переправе – Отрожских железнодорожных мостах. Беженцы поголовно были с самодельными тачками, заваленными домашним скарбом, вариант с лодками их не устраивал.

Они пробирались по уцелевшей улице, мало пострадавшей от пожаров и бомб. Справа над крышами виднелись купола разоренного монастыря. Навстречу им выскочил такой же поток с тележками, оба загомонили:

– Вы куда?

– А вы?

– К Чернавскому.

– Так его взорвали!

– Как же теперь?

– На СХИ поворачивай, вдоль чугунки к мостам рванем.

– Какое тебе СХИ? Мы только оттуда, там уже немец хозяйничает, мосты отрезал.

– Иди ты!

– Иди сам! Проверь, коль не веришь. Танки вот как тебя видел.

– Так, может, это наши танки-то?

– Может… Попробуй тут разбери впотьмах.

Андрей стал расспрашивать о броде. Ему махнули в сторону реки:

– Найди улицу Дурова, она вниз идет – там, где в реку упирается, водокачка стоит. Возле той водокачки брод был когда-то.

Андрей обежал толпу, пошел вдоль улицы, останавливаясь на перекрестках, выискивая таблички с названиями. В одном месте ему попался указатель «Музей Дурова». «Где музей – там и улица», – решил он.

Похожие, почти единообразные домики с заборами, заросли сирени, цветы в палисадниках и пышные шапки садов. Потом каменные четырехугольные столбы, между ними кованая решетка ограды, затянутая диким виноградом, возле калитки на постаменте – копия античной статуи, богиня с едва прикрытыми тогой бедрами. По бокам от калитки – каменные опоры с навершием круглого освещения.

Двор прекрасен: многоуровневый, с террасами, оградками, балкончиками, беседками, цветниками, бассейном. Во дворе снуют граждане – что-то перебирают, ищут, прячут под одежду, волокут. Та же картина в доме. Мебель тонкая, изысканная, со вкусом. Стен не видно из-за обилия полотен, в углах – скульптуры.

Пара, исполненная в черном мраморе: он на коленях перед ней, вымаливает прощение или просто пристает, она, уставшая от обещаний и его вечных измен, одной рукой уперлась ему в чело, пытается оттолкнуть, вторая рука театрально положена на лоб, голова запрокинута, на лице выражение муки. Оба как есть, голые. В другом углу композиция, один к одному с размерами человека, сделанная из белого камня. У него хитон на голову накинут вроде капюшона, по плечам струится, все тело под собою прячет, но руки открытые. Сидит в массивном каменном кресле, как в чаше, ноги расставил, между ног она, бесчувственная, зажата. Глаза ее закрыты, голова на плечо откинута, вся без одежды. Он своими руками обе ее руки сжимает крепко – не выпустит. В разрезе между волн хитоновых видна его шея, жилистая, худая. И лицо его костяное, едва обтянутое кожей, с надменным ртом, с провалами вместо глаз.

Граждане снимали со стен полотна, прибирали к рукам более мелкие и удобоносимые предметы.

– Не гляди так, солдат, не нужно, – услышал Андрей рядом с собой. – С часу на час немец заявится, не ему ж оставлять.

Андрей бегло осмотрел оставшиеся картины.