Аустерия - Юлиан Стрыйковский

— Что тебе нужно?

— Гусар этот?..

— Гусар? Я знаю? Откуда мне знать? Я что, с ним знакома? Впервые вижу. Или я по-венгерски умею? Слова сказать не могу!

— Бланка!

Бланка остановилась на полдороге.

— Скажите ему, что я для него никакая не Бланка. С сегодняшнего дня всё — конец!

— Бланка, как ты можешь?

— А так! Как я могу? Уже не могу. Я уже не могу так жить. Ни минуты покоя. Сюда не смотри! Туда не смотри!

— Я тебе так говорил? Когда?

— Необязательно было говорить! Я видела.

Старый Таг высоко поднял конюшенный фонарь:

— Где этот психованный гусар?

Задняя дверка была открыта. Из сада повеяло холодом. Черные деревья, кусты; поблескивала нескошенная трава, теребимая легким ветерком.

— Перепрыгнул? Опять через что-то перепрыгнул? Кажется, через забор. Был гусар, нет гусара. И опять все в порядке. Нечему удивляться, господин Вильф. А Бланка пусть идет наверх спать. Только тихо, а то у моей невестки голова болит. А вы, господин Вильф, посидели бы немножко возле покойной дочери. — Старый Таг втянул голову в плечи. — Жену оставьте в покое. Нечему тут удивляться. Ибо таков путь женщины. Женщина ест, утирает уста и говорит: я не сделала ничего плохого. Может, и вправду так. Да и что тут можно поделать? Сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы». Даже Аристотель, величайший из мудрецов, говорил, что мир подобен весам: упади на чашу одним зернышком больше, земля бы перевернулась. А сам Аристотель попался в сети красивой женщины и погиб. Если уж великий мудрец может оступиться, что говорить о таком глупом создании, как женщина?

Бланка и фотограф Вильф уже стояли рядом и разговаривали. Что ж, она не худшая из женщин.

Старый Таг залез на лесенку, прислоненную к стене обмолоченных снопов, стал сбрасывать вниз солому. Посмотрел на подстилку. Явдохи не было.

— Помогите мне отнести солому в кухню. Там маленькие дети ждут. Помирились, и слава Богу. Главное, чтобы в доме был покой. И слава Богу, что гусар убежал. Одной заботой меньше. Господин Вильф, выгляните в ту дверку, нет ли его, случайно, в саду. Если казаки его тут найдут, ему ничего не сделают, а вот меня повесят.

— Его могут поймать? — Бланка отпрянула от мужа.

— Могут.

— Ты слышала: ничего ему не сделают, — успокаивал ее фотограф Вильф.

— Да это же человек!

— Верно! — согласился старый Таг. — Прошу вас, возьмите по два снопа.

— Охотно! Охотно! Ты не бери, Бланка! Я возьму твои.

— Идите. Я сейчас приду.

Старый Таг сошел вниз. Поднял фонарь и осветил коровник.

— Как ноги, Бланка, — болят еще?

Бланка подобрала валяющиеся во дворе ботинки — сперва один, потом второй.

Старый Таг подождал, пока они скроются в сенях. Задул фонарь.

— Явдоха!

Никто не отозвался.

Старый Таг вышел через заднюю дверку в сад. Позвал негромко:

— Явдоха!

Зашелестел куст. Прибежала, шумно дыша, Явдоха.

— Ты где была?

Явдоха фыркнула:

— А вам заси?!

— Ты!

— Пусты, черт старый!

— Иди ложись спать! И чтоб никуда не смела уходить!

— Мэни не хочется спаты.

— Поймаю тебя с гусаром, убью обоих.

— Пусты, черт старый!

Явдоха оттолкнула его и через заднюю дверку вошла в коровник. Взяла лесенку и полезла наверх на свою лежанку.

В темноте на ступеньках смутно маячили ее толстые икры. Сейчас не заметно было, что они красные. Ноги у нее красные зимой и летом, такими он их увидел в первый раз, выходящими из студеного ручья.

Чуть погодя Явдоха спрыгнула обратно вниз и выбежала во двор.

Старый Таг крикнул ей вдогонку сдавленным голосом:

— Явдоха! Явдоха!

Догнал ее только в сенях.

— Спятила? Куда бежишь? В рубашке! Ненормальная! Его же там нет.

Внезапно открылась дверь залы.

Вышли Крамерша с дочкой. У обеих к носу прижаты платочки.

— Невозможно так! Не дают открыть окно! Того и гляди начнется эпидемия! Желтуха какая-нибудь или тиф! И деваться больше некуда!

— Я вам подскажу куда. — Старый Таг указал на лестницу. — Идите наверх. Там лежит моя невестка, но это не важно. Осторожней на четвертой ступеньке. Завтра я починю. Всё откладываю. Сын даже один раз чинил. Завтра обязательно сделаю. Вон туда…

В углу стояли фотограф с женой. Он держал в охапке все четыре снопа.

— Может, и вы бы пошли наверх? — обратился старый Таг к Бланке. — Один человек еще поместится. Явдоха! А ну-ка отнеси солому. Туда, на кухню.

Явдоха повиновалась.

— Ну, идите, идите, — уговаривал старый Таг.

— Попробую, — сказала Крамерша и взяла дочь за руку.

Бланка не сдвинулась с места.

Старый Таг вздохнул, вошел в залу. Заглянул в кухню.

Явдоха разбрасывала по полу солому.

Выходя, заметила свой платок, которым была завешена лампа, и приостановилась. Увидела взгляд старого Тага. Опустила голову и вышла.

Кантор, сын кантора, сидел на краешке лавки; прямую ногу спрятал под стол, а кривую выставил напоказ.

Он запел псалом:

— «Начальнику хора. Псалом Давида…»

И прервался, но никто не подхватил мелодии.

— «Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!» — продолжал он все громче. Голос крепчал, переливался трелями и руладами, внезапно переходил в тихий шепот, постепенно набирал мощь и выплывал из груди, а затем из горла без малейших усилий. При слове «Господи» голос будто отступал назад перед прыжком, каждый слог пелся по-иному, раздельно. Пение сопровождалось возгласами, стонами, мелодичными вздохами. Кантор поднимал голову, закрывал глаза, шея у него дрожала, как у птицы. — «Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой, Бог мой — скала моя; на Него я уповаю… — Кантор, сын кантора, умолк, но ненадолго. Продолжил: — В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал…»

— Хватит! Довольно! — Юнец с едва пробившимся пушком на лице замахал в воздухе рукой. — Пусть кто хочет поет по-своему, а я не псалмовый еврей. Я ручным трудом не занимаюсь, и все мы тут не водовозы. У нас есть собственные песни.

Кантор, сын кантора, положил руки на стол. Перестал дирижировать. Его прервали на самом трудном псалме. Когда в Судный день стоны и плач, несущиеся из всех синагог, преграждают путь молитвам, и они толпятся у Бога под окном, и может так случиться, что не достигнут Его ушей, этот псалом «На Него я уповаю…» сметает запоры и отворяет дверь к Создателю.