Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна дю Морье

Тут и она прониклась тем же порывом, пав жертвой его завораживающего голоса, и, забыв об условностях и приличиях, столь милых ее строгой натуре, подхватила мелодию – теперь уже не он следовал за ней, а она за ним. Возникла идеальная гармония, в ней не было ни грана противостояния; сами того не ведая, они растворились друг в друге, повинуясь единому слепому инстинкту, сущность которого была обоим незнакома, бессознательно принося свои скромные таланты в дар Господу. Время как бы замерло на миг, не было ни прошлого, ни настоящего; необходимости в повседневных трудах, пище, досуге для них более не существовало. Мелкие огрехи их природы с них слетели, его лживость, позерство и непорядочность исчезли одновременно с ее ханжеством, нетерпимостью и гордыней. Они скинули бремя своих ничтожных грехов и остались нагими детьми перед лицом любви к прекрасному.

А потом мелодия завершилась. Последнее трепетание струн истаяло. Его голос сошел на шепот и смолк, волшебства не стало, остались лишь мужчина и женщина, глуповато улыбавшиеся друг дружке, – в самой глубине своих душ они успели заключить союз с незримым, союз, который уже не разорвать вовеки.

– Вы – Эллен Кларк, – произнес он. – Луиза мне никогда не говорила, что вы музыкантша. Сколько же часов я провел зря в неведении!

– Я видела вас на свадьбе, – вымолвила она, – но тогда вы выглядели совсем иначе, просто как другой человек. У меня не возникло желания с вами заговорить.

– Я очень рад, что мы именно вот так нашли друг друга, – произнес он. – Благодаря музыке отпала необходимость в нелепых официальных представлениях. Если бы я вошел в эту комнату следом за служанкой, я поклонился бы вам, передал послание от своей сестры, мы бы пять минут поболтали о пустяках, а потом я поклонился бы вновь, вы протянули бы мне руку и мы никогда бы больше не увиделись.

– Но раз уж оно так не случилось, что мы теперь будем делать? – спросила она.

– Ну как же! Мы будем вести разговоры о жизни и смерти и о том, как мы оба несчастны и почему не верим в Бога; о том, что Евклид – величайший из всех людей, а когда нам это надоест, вы снова сядете за инструмент, а я стану для вас петь.

– Теперь я вспоминаю, Луиза часто про вас рассказывала. Вы – естествоиспытатель, она не слишком это одобряет, а еще вы – атеист, и это ее страшит.

– Луизе нужно было пойти в монашки. Она не от мира сего. Она никогда не слышала про Галилея, Бруно, Коперника; она молится святым (а они, кстати, все поголовно были эпилептиками) и кается в своих мелких выдуманных грехах жирному священнику, который ее не слушает, а если и слушает, так это не его дело.

– Но вас растили католиком?

– Разумеется, именно поэтому я и стал атеистом. В десять лет я прочитал книгу про инквизицию, в двенадцать увидел на картинке мучения святого Варфоломея и с тех пор возненавидел католицизм. Католики искони преследовали мыслителей и философов. Дай мне волю, я всех священников перевешал бы на деревьях.

– Я склонна с вами согласиться. Я, впрочем, вообще не получила никакого религиозного воспитания.

– Значит, у нас полное взаимопонимание. Мы оба мыслим свободно и обожаем музыку. Лучшего основания для дружбы не придумаешь. Знакомы ли вы с естественными науками?

– Очень слабо. Всегда мечтала узнать больше. Мой любимый предмет – история, и не сосчитать, сколько я по ней прочитала книг.

– Будем читать вместе; вернее, я буду читать, а вы – слушать. Я рад, что вы совсем не похожи на большинство молодых дам, которые лепечут всякий вздор из-под веера и напрашиваются на бессмысленные комплименты.

– Я в жизни не напрашивалась на комплименты и никогда их не получала.

– А зачем они вам? Вы не хороши собой. Вот видите, я и подарил вам первый комплимент: сказал правду! Нет, вы не хороши собой, но у вас необычные черты лица. Оно у вас совершенно римское. Ваш профиль бы на монету.

– Брат говорил, я похожа на щелкунчика.

– Нет, это грубовато. Так сказать может только брат. У вас очень выразительные глаза. А сколько, позвольте спросить, вам лет?

– На два года меньше, чем Луизе.

– Значит, мы с вами ровесники. Видите, мы находим все больше и больше сходства. Детство вы, как и я, провели в Англии, а повзрослели во Франции – и я тоже. Возможно, мы даже прибыли сюда на одном судне!

– Не исключено. Мы уехали из Англии в марте тысяча восемьсот десятого.

– Мы тоже. Нет, это просто удивительно! Почему Луиза никогда мне об этом не рассказывала?

– Мы никогда об этом не говорили.

– Но вы ведь уже давно знакомы? Два года, да? А я знаю вас всего десять минут и уже понимаю лучше, чем ее. Я буду часто к вам приходить. Вы ведь не возражаете? С тех пор как Луиза уехала в Португалию, мне совершенно не с кем поговорить о себе – никому это не интересно. На улице Люн я просто задыхаюсь. Мать меня не понимает, а Аделаида слишком молода. Вы же, я чувствую, станете слушать.

– Да, и слушать, и говорить! Я тридцать лет держала язык за зубами, и молчание меня несколько утомило. Мать моя – страшная болтушка, а когда в семье два длинных языка, мира в ней не жди.

– Значит, пока она болтает, вы сидите за рукоделием?

– Напротив, я играю на арфе, чтобы не слушать. Если не считать музыки, иными рукодельными талантами я не наделена. И почти не умею шить!

– Чем дальше, тем лучше. Не переношу хозяйственных женщин. Именно поэтому я холост. Soup à la bonne femme[21], детские свивальники и разговоры о кори по соседству – это совсем не по мне!

– И не по мне тоже: ненавижу пустые разговоры. Вот почему я не добилась никакого успеха в обществе. Дайте мне возможность отстаивать свою позицию, раскритиковать книгу или заклеймить политика – тут я готова продолжать беседу до двух-трех часов утра. Но мама такого не допускает. Изволь ее развлекать.

– Как я вижу, вы знаете свой дочерний долг… Однако постойте-ка, я и забыл, зачем пришел. Вот письмо от Луизы на имя миссис Кларк. Вы его вскроете?

– Нет. Она очень обрадуется письму. Она так редко их получает в последнее время.

– Вы не только знаете свой долг, но и лишены эгоизма. Луиза много что просила вам передать, но я забыл все до последнего слова. Возможно, вечером вспомню, придется завтра прийти к вам снова, прежде чем все забудется вновь. Господи твоя воля! Это ваша мать?

Он в изумлении уставился на открытую дверь, в которой материализовалось странное видение в белых одеждах. Миссис Кларк – волосы только что завиты, накрашены и уложены на затылке по последней моде – двинулась к нему навстречу разодетая будто для королевской аудиенции: в атласное платье, которое по покрою подходило разве что семнадцатилетней девушке.

Ее руки и плечи, напудренные до алебастровой белизны, сохранились неплохо, но никакая пудра не могла скрыть складок на шее и морщин на предплечьях – они напоминали обезьяньи лапки.