Гарь - Глеб Пакулов

— Слава Тебе, Господи, владыка живота моего! — истово перекрестился государь и велел облачить себя по-положенному. Не было ни суеты, ни беготни бестолочной. Всё было прибрано и уготовлено заранее. Стефан доглядывал за всем этим строго.

Когда огромной толпой, притихшей и ждущей разрешения долгой тяжбы, втекли в собор, Никон с посохом святого Петра — митрополита Московского — стоял у патриаршего трона, осунувшийся, как от тяжкой хвори, с головой и бородой, пуще прежнего застёганной серебряными нитями. Он мрачно пытал толпу воспалёнными от ночных бдений и недельного строгого поста горячечными глазищами и цепкой рукой, как у беркута лапой, жамкал прорезной, моржовой кости, набалдашник посоха.

Долгая, гнетущая тишина присутулила люд. Никон медленно вздыбил бороду, глядел на толпу из-под опущенных красных век буровящим синью взглядом. Не благословил, не поклонился.

Полон был собор. Всякого чина люди запыжили его нутро, стояли, каменно глядя на чаемого и такого норовистого пастыря. Ждать долее стало тягостно, и боярин Хитрово опасливо, локотком, подтолкнул иеромонаха Антония, и они вдвоем выступили вперёд. Надломился в хребте боярин, низко поклонился Никону, летней шапкой алого бархата с узкой собольей опушкой махнул по полу, как подмёл перед собой.

— Вольно сесть тебе на патриарха место? — густо и внятно вы-трубил он. — Всем миром вопрошаем, не томи.

Антоний, сухопарый и строгий, в широкой мантии-опашнице, в клобуке с воскрыльями тож выгорбился, поддерживая горсточкой на груди медный наперсный крест.

— Владыко, — тихо, что немногие рядом расслышали, обратился он. — Доколе вдовствовать церкви русской? Хоть и знамо, что ежли Господь не хранит дом, то всуе бдит его стрегий, мы просим тебя — не пытай Божьего и людского терпения, не пустодействуй, буди пастырем нам, грешным.

Высказались и отступили впообок к царю. Никон не шелохнулся.

— Святитель! — отчаявшимся голосом выплакнул Алексей Михайлович. — Пошто сиротствуем? Сколь быть нам в твоей остуде? Видь! — Пред святыми мощами, здесь почивающими, плакаем, тя умоляя, — прими власть верховную над душами чад твоих. Зачем бродит в полюдье скорбь и отчаяние?

Государь опустился на колени, вытянул руки и коснулся лбом пола. Ладони скользнули по плитам, и, резко подавшись вперёд, царь распластался перед Никоном, прильнув щекой к полу. Рядом забухали на колени все, кто был в соборе, следом — кто не втиснулся в него и был на паперти, далее на Соборной и Ивановской площади.

Князь Иван Хованский скосился на стоящего рядом на коленях Фёдора Ртищева, шепнул, не очень осторожничая:

— Умучает внуков наших оскомина за то, что деды жрали кислое.

Ртищев боязливо заозирался — не слышал ли кто лишний, но в соборе всхлипывали, сопели, и он, укоризненно качнув головой, пал ничком на пол.

С минуту-две, зажмурясь, Никон томил народ молчанием. И много чего всякого пронеслось в памяти: и недружелюбие бояр — явное и скрытное, и лица друзей, коих тоже насобиралось немало за долгое митрополичье бдение. Лики мелькали лунными промигами по чешуйчатой воде, но так живо и зримо, что он ясно угадывал лица и слышал слова. Вот выпросталось из небытия и протекло хмурое лицо отца, за ним — печальное материнское и пропало в тёмном заволоке. Дольше других застила взор кустисто заросшая личина то ли ведуна, то ли бродня, встреченного в отрочестве на берегу Волги. Даже разговор услышал, будто поддуло его из далёкого далека:

— Кто ты и какого рода? — спросил лесовик.

— Крестьянский сын я, простолюдин! — как и теперь, почуя озно-бец, ящеркой юркнувший по хребтине, ответил тогда ему Никитка.

— Быть тебе великим государем, — предрёк ведун, ольховым красным посошком толоча мокрый от росы песок.

На этом видении Никон раскрыл густо-синего марева глаза, медленно, как тяжкую палицу, приподнял посох и с силой торкнул им об пол.

— Станут ли почитать меня за отца верховнейшего? — спросил, с вызовом глядя на государя, который в большом наряде золотной горкой, присыпанной жемчугом, лежал перед ним на полу.

И опять златотканое облачение не дало царю подняться. Его подхватили под руки, укрепили на ногах. Никон вновь гулкнул посохом.

— Дадут мне устроить церковь, как я хочу и знаю?! — выкрикнул, давя неотступным взглядом помрачённого Алексея Михайловича.

— Устрояй, владыко! — радостно-звонко ответствовал царь и молитвенно прижал к груди пухлые, обнизанные перстнями руки.

— Устрояй! — разрешённо, с облегчением от долгого ждания шум-нул люд, дыхом пригасив свечи и качнув люстры.

— Как хочешь, как знаешь, ты — великий государь! — терзая пальцами грудину, проговорил Алексей Михайлович и обронил слезу.

Он немедля хотел венчать Никона на патриаршество, но Никон отнекался, ссылаясь на усталость и нездоровье, да и приуготовиться к торжественному обряду надо как приличествует. Его поддержал будущий рукополагатель иеромонах митрополит Казанский Корнелий. На том и стали.

Спустя четыре дня Никон в сане Патриарха Российского беседовал в Крестовой палате с Алексеем Михайловичем. Был вечер, был стол со свечами, был покой и душевное родство друг к другу. Вел беседу много поживший на свете отец с молодым и почтительным сыном. Говорили о деле давнем, к которому до них никак не смели подступиться вплотную: об скорейшем исправлении русских богословских книг по греческим образцам, чтобы всё было в лад с византийской родительской церковью.

— Ещё дед твой, патриарх и великий государь Филарет, понимал — многое в наших книгах за долгие времена исказили наши переписчики. Кто по малой грамотешке, кто отсебятину вписывал в служебники. С тем их печатали и рассылали по церквам и монастырям, — вольготно устроясь в мягком кресле, Никон говорил улыбчиво и, сцепив на животе пальцы, крутил от себя к себе большими. Он давно пообвык беседовать с молодым государем как добродушный учитель с учеником. Царь слушал прилежно, но и озабочивал вопросами.

— Правда ли, монахи афонских монастырей собрали наши печатные книги, сколько их было, да сожгли как еретические? — государь перекрестился, заслонясь от такого греха. — Как можно — в огонь? В них имя Божье!

Никон заерзал в кресле.

— Злое содеяли, — вздохнул он. — Негоже так-то ладить. Ну да Всевышний всем воздаст по делам их: и тем, кто суемудрием да дланью блудною, вооружась пером безграмотным, казнил священные писания, и тем, кто пожигал их ничтоже сумняшеся. Всякому помыслу и деянию надобен праведный суд и толк… Вот Епифаний Славинецкий со братией в Андреевском монастыре опасливо и мудро трудятся над переводами. Добровнимательны монаси киевские и гораздо умны, начитанны и греческим владеют. Потому у них все в точию, в согласии к древним харатейным спискам.

— О том мне Фёдор Ртищев сказывал, — покивал Алексей Михайлович. — Очень доволен боярин, да и сам изрядно учён.

— И днюет с ними в монастыре, и ночует. — Никон встал, ножничками состригнул нагоревшие фитили свечей, они закоптили вонько жжёной тряпкой. Он фыркнул и сбросил их в гасилку с водой. Государь задумчиво наблюдал за его руками. Никон сел на место, обтёр ножнички, потом руки голубой расшитой ширинкой с кистями, подаренной царевной Ириной Михайловной.