Гарь - Глеб Пакулов

— И ещё, государь, вернулся инок Арсений Суханов. Уж где он не побывал! В Александрии, Иерусалиме, на всех греческих островах. Что видел и слышал, всё в своём «Проскинитарии», то бишь в «Паломнике», дотошно описал. Мно-о-го дельного подсмотрел, книг и рукописей привёз вороха. Одних сундуков больших шесть, да в связках довольно. Во как! Теперь переписчикам да сверщикам спо-добнее станет. Да ещё в помощь им Иван Неронов, да тож Арсений, по прозвищу Грек, наряжен.

Алексей Михайлович удивленно выпрямился в кресле, упёр кулаки в край стола. Долгое время большими глазами смотрел на патриарха.

— Да его, Грека, патриарх Иосиф за латинскую прелесть в Соловки на покаяние укатал! — не поверил Никону. — Как он в Москве-то, государь-батюшка?

Никон качнул одной, другой бровью, улыбнулся, разглаживая на животе бороду.

— Да какой он латинянин, — ответил ласково. — Много куда и когда ездил по свету, всякие веры познавал. Его и в магометской ереси и в иудейской упрекнуть можно. Но зачем? Гораздо знающий человек и добрый христианин, да и отпокаянил в Соловках усердно, сказывали мне. Этак и Фёдора Ртищева легко к еретикам пристегнуть. Давно уж байки ползают, мол, он с киевлянами денно и ношно возится, русский язык забыл и одно на латинском с ними горгочит. Уши вянут от вранья несусветного. Уж как возьмусь болтунам подпруги подтягивать, рассупонились, вишь!

Царь дёрнул щекой и отмахнул ладошкой, будто что досадное смел со стола.

— В кнуты болтунов!.. — помолчал, смиряя гнев, попросил: — Ты, отче святый, о Суханове мне, да поширше.

Никон вздохнул и начал с нажимом, но и с осторожей:

— Службы у греков не боголепее наших, говорит, а народу в церквах поболе. Священство строго в один голос поёт, но это и мы у себя налаживаем. Но что особливо важно — они со времён апостольских «Аллилую» трегубо возглашают, а имя Господа величают Иисус, не как мы — Исус, Николу — Николаем, и крестятся испокон веков тремя персты. И других различий, сказывал, много. Надо и нам, государь, с греками воединосогласие литургию служить. Предки наши от них православие приняли, а не они от нас. Вера их в чистоте истинной, а наша искривлена бысть… Решаю, государь великий, стать воедину во всём с Греческой апостольской церковью и в символах веры и в троеперстном знамении.

Алексей Михайлович не удивился услышанному. Сам достойно знал всё богослужение, мог бы и службы править не оплошней церковного синклита. И о троеперстном знамении у греков наслышан, и о чинопочитании беседовал с патриархами, особенно внимал Константинопольскому Паисию, но, как государь светский, явно вмешиваться в дела церковные, в дела отправления служб не хотел. Это не уряды по соколиной охоте, кои сам сочинил и строго соблюдал.

— Уж поступай как знаешь, великий государь патриарх, — тихим и ровным голосом ответил Никону. — Это в твоей воле и власти, но мнится — склизкое дело сие. Не раскатиться бы на нём, да затылком об лёд. Новизну вводи не торопко. Бойся народу нагрубить.

Патриарх слушал его и всё более гнул непокорную шею. Глазами поблекшей сини, будто их опахнуло инеем, исподлобья, мёрзло, водил по лицу государя. И царь смешался, сронил недосказанное перед набычившимся «собинным другом».

— Зачатое долго носить — мёртвого родить! — жёстко, как вколачивал гвозди, выговорил Никон. — Гиблое место махом проскакивают, горькое единым дыхом пьют!

— Но, святитель, и другая живёт присказка: слушай, сосенка, о чём бор шумит, — опять тихо, с намёком предостерёг государь. — Всяк знает, что решил Стоглавый собор сто лет назад: «Кто не крестится двумя персты, как предки наши спокон века, тот да будет проклят…» Как втолочь простецам, что грешили иерархи наши, узаконивая правило еретическое? Не поймут! Дитяти и те знают — первые святые русские Борис и Глеб, Александр, по прозвищу Невский, Донской Димитрий знаменовались двумя перстами. И преподобный Сергий Радонежский ими же воинство русское благословлял на поле Куликово. И на иконах они так знаменуются. Сам Господь Вседержитель на них то же показует, а людие созданы по Его образу и подобию.

Перебирая вздутыми в суставах пальцами гранёные четки, Никон мрачно кивал, шевеля отвисшей губой и сдвинув союзно густые брови. Царь умолк, вопрошающе глядя на патриарха. И Никон заговорил, вразумляя:

— Надобно различать перстосложения. Вот молебное, — он свёл три пальца вместе, — а вот благословляющее: большой палец пригибаем к безымянному, малый оттопырен. Так только Господь и святые Его благословляют. Потому у греков крестное знамение молебное тремя персты. А мы на Руси вроде бы всем миром опре-подобились — себя и всё вокруг двумя перстами святим, обольстясь лукавым суемудрием. Грешно так дальше поступать.

— Я-то разумею, различаю и приемлю такое, — заметно робея, со смутной тревогой в сердце, проговорил Алексей Михайлович. — А как Русь православная примет, как отзовётся, как до всякой души достучаться?

Грозно глядя на него, Никон учительски отчеканил:

— Сказано: толците и вам отверзится!

Государь разволновался. Полное лицо в тёмно-каштановом окладе волос и бородки растерянно обмякло, побледнело творожной от-ясимью, карие глаза, будто вишенки из снега, смятенно пялились на патриарха. Ему вьяве чудилось, что в этот миг, рядом где-то, скреже-щёт и вот-вот рассадится железная цепь, что, злобно радуясь скорой свободе, кто-то ужасный, обезумев, рвётся со стоном и скорготнёй зубовной на широкую волю. Каков он неявленным обличьем — неизреченно, власть и сила — незнаема. Одно слово нарывом токало в голове — Зверь! И спасение от него в Никоне, в его каменной, необоримой воле.

Алексей Михайлович опёрся на подлокотники кресла, расслабленно выжался из него, встал, и его мотнуло как пьяного. В лёгком домашнем зипуне зелёного атласа с рукавами в серебряной объяри, в частом насаде жемчужных пуговок, кои ручьились от шеи до колен, стоял перепуганным отроком пред очами грозного отца — всё видящим наперёд властным домоводителем. Никон тоже ворохнулся в кресле дородным туловом, всплыл над столом чёрным медведем. В клобуке с воскрыльями, опершись на посох, глядел мимо государя в узорчатое окно, слепое от прильнувшей к слюде темноты, сам тёмный, перехлёстнутый по груди золотыми цепями наперсного креста и Богородичной панагии.

Он предугадывал, чего будет стоить ему и Руси затеянная ломка привычных обрядов, что изменить их в сознании народа значило оскорбить веками освящённые предания о всех святых, в Русской земле просиявших, грубо надломив духовную твердь — унизить древ-лее благочестие. Решиться на такое мог тот, кому неведом был дух и склад понятий русских, а Никон был плоть от плоти своего народа, не как чуждые всему русскому греческие иерархи. Но на них-то, не будучи «творцом мысленным», а дерзким скоро деятелем, опирался патриарх, чая поддержку безмерному властолюбию.

| — Надобе созвать Поместный собор, да со вселенскими патриархами, — глядя на окно и как бы убеждая кого, притаившегося там, в темноте, вздохнув, заговорил он. — Одному мне не подтолкнуть Россию к свету истинному. Волен будет и Собор разделить со мною тягость задуманного. Не всуе тревожусь я. Говаривал давне пустыно-яситель Антиохийский: «Ступивший на ложную тропинку пролагает по ней дорогу грядущему поколению». И мы, грешные, который уж век топчем дорогу ту. Пора сворачивать на стезю верную. Крут будет сворот наш и многоборчен, но надо, надо ломиться к свету государств просвещённых.