Вкратце жизнь - Евгений Бунимович

Проходя мимо, ЭлПэ предложила: напиши, что знаешь…

Знать надо было про разные партии перед революцией 1905 года.

Хотя и месяца не прошло, но я уже чувствовал себя закоренелым второшкольником и с ходу сотворил, как сказали бы сегодня, постмодернистский коллаж. Помню, эпиграфом к фрагменту про эсеров стояло “На небе светит лампа в сорок тысяч вольт, я милой подарю шестизарядный кольт”. Ну и остальное в том же духе.

Когда на следующем уроке ЭлПэ прочитала классу выдержки из моего творения и даже поставила пять баллов, я окончательно убедился, что попал в очень необычную школу.

В предыдущей за похожий фортель на истории я получил даже не двойку, а единицу.

Историю мы вообще на уроке у ЭлПэ учили своеобразно.

В какой-то момент объяснения она говорила: “Теперь закройте тетради, положите ручки, я расскажу вам, как это было на самом деле”.

Так, как она рассказывала до этого момента, надо было отвечать на экзамене.

ЭлПэ, конечно, рисковала. Не все пришедшие в школу были готовы услышать такую двустороннюю историю страны. Я был готов.

Еще до Второй школы я прочитал заданную по внеклассному чтению книжку Э. Казакевича “Синяя тетрадь” (про Ленина в Разливе). Интереса к жизни вождя у меня к тому времени не было уже никакого, но эта книжка была самой тонкой из обязательного списка.

Про шалаш, где вождь готовил революцию, нам все уши прожужжали с раннего детства, это был один из базовых советских мифов.

А тут, к моему изумлению, из шалаша, где по всем совковым житиям вождь пребывал в одиночестве, вылез еще и Зиновьев (тот самый, враг народа и троцкистско-зиновьевский блок).

Такой поворот у нынешних школьников вызвал бы естественный вопрос: они что, гомики? Но у нас были другие вопросы.

Почему-то именно тогда я не то чтобы осознал, но всеми потрохами почуял, что вранье было не только про шалаш, а вообще все и про все было вранье. Так что двуцветные зерна преподавания ЭлПэ в данном случае попали на подготовленную почву.

С нашим классом у ЭлПэ сложились особые отношения. Она нас очень любила, да и мы ее.

О том, как в ночь после выпуска она убежала от своего класса, где была классным руководителем, к нам, на квартиру к Риммочке, она сама покаянно написала в воспоминаниях о школе.

Рискну рассказать другой, тоже не самый педагогически выверенный эпизод.

Именно с ЭлПэ связан тот первый раз в жизни, когда я всерьез напился. Инициация, блин.

Это было в тот памятный день, когда после подавления Пражской весны на вынужденный поклон в Москву прилетел чехословацкий генсек Дубчек.

Трагические события той поры переживали и дома родители, и в школе учителя. Я не все, может, и понимал в происходящем, но в нашем школьном кинотеатре “Эллипс”, которым заведовал мой приятель Мишка Райгородский, незадолго до этих событий он показал новые чешские фильмы, какие-то очень человеческие, разительно не похожие на официальное советское кино.

Все высокие делегации, кажется, и по сей день везут из аэропорта в Кремль по Ленинскому проспекту, мимо нашей школы.

Вдоль всего пути сгоняли и выстраивали (может, и сейчас?) счастливых москвичей с флажками и плакатами про нерушимую дружбу.

Для нас это была лучшая отмазка при опозданиях и прогулах, поскольку проспект был полностью перекрыт.

С приездом Дубчека все выглядело иначе.

После уроков мы с ЭлПэ вышли из школы и увидели, как по безлюдному проспекту катит мрачный членовоз с мотоциклистами по бокам, больше напоминавшими тюремный конвой, чем почетный караул.

Тоска стояла невыносимая. Мы решили выпить. По чуть-чуть. С горя.

Зашли в соседнюю “Снежинку”. Ничего спиртного. Пошли вдоль по проспекту дальше. Пивная. Облом. Магазин. Облом. Еще кафе. Опять облом.

Надо сказать, что точек общественного питания в те времена было куда меньше, чем теперь, так что шли мы очень долго. И нигде ничего.

Наконец одна сжалившаяся над страждущими официантка пояснила шепотом, что ничего и не будет, поскольку велено по всей трассе спиртное в этот день убрать.

Вымотанные, голодные, мы свернули вглубь квартала и нашли забегаловку с не очень уместным в этом случае сладким советским шампанским.

Я с утра ничего не ел. Настроение было никакое. Мы быстро оприходовали на двоих бутылку теплого липкого пойла и собрались по домам.

И тут оказалось, что встать я не могу. Вообще не могу. Пробую – не получается. Голова ясная, ноги ватные.

ЭлПэ с трудом дотащила меня до такси, довезла до дому.

Жил я далеко, шампанское выветривается быстро, так что в подъезд я уже смог кое-как войти самостоятельно.

Больше никогда в жизни я так не напивался. Смысл? Голова моя все равно не вырубается. Даже если ноги не идут.

А ЭлПэ еще долго была в курсе всех наших дел, включая сердечные.

Когда мы с Наташкой позвонили ей и сообщили, что женимся, она не сразу поверила. Думала – розыгрыш.

Собственно, и мы так думали.

На Соловецкие острова нас доставил пароходик-развалюха “Михаил Лермонтов” – единственное средство связи с Большой землей.

Монастырь – еще не такой, как на нынешней пятисотрублевке, не отреставрированный, без соборных куполов – больше походил на мощную крепость.

На Соловках вообще все было мощным. Дамба через Белое море, сооруженная монахами. Вырытая ими же сложная система каналов. Даже комары, жалившие по ночам сквозь толстый брезент палаток.

Под стенами монастыря на берегу были развешаны болотного цвета лохмотья, как будто оперный юродивый выстирал свое сценическое одеяние. Оказалось – морская капуста. Из нее делали леденцы-петушки столь же аппетитного болотного цвета. Странное производство. Но покупали – все равно ничего другого не было.

Повсюду мы натыкались на следы СЛОНа (так не без черного юмора именовался Соловецкий лагерь особого назначения). Бараки стояли открытые, пустые, но еще стояли. Надписи на стенах камер не стерлись.

Однажды я добрел до дальнего скита.

Внутри сиротливой белой часовни без окон, без дверей, без креста не было никакой росписи, только грязные беленые стены.

Почувствовав тяжелый взгляд, я посмотрел наверх.

Из-под купола на меня строго смотрел Сталин – грубо, но точно намазанный черным углем…

К Питеру все разладилось окончательно.

Обиженный на всех Густав обосновался где-то в городе отдельно от нас. За всю ленинградскую неделю я видел его лишь однажды в окне проезжавшего мимо трамвая. Он приветливо помахал мне рукой.

Жили мы в школе в самом центре города, на набережной Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры.