Стален - Юрий Буйда

А самым запойным читателем Лема, Азимова, Брэдбери, Стругацких, Кобо Абэ и Саймака был главный редактор газеты «Знамя коммунизма» Николай Иванович Головин, член бюро горкома КПСС и депутат городского Совета народных депутатов.

Дома подвыпивший отец включал телевизор на полную громкость и перекрикивался с Австралией, которая возилась в кухне, а у Жанны я только ночевал. Поэтому читальный зал городской библиотеки стал чем-то вроде моего рабочего кабинета.

Я строчил текст, который утром должен был сдать в редакцию, а Николай Иванович делал выписки из Антонио Грамши, Дьердя Лукача или «Экономическо-философских рукописей 1844 года».

В девять раздавался звонок – библиотека закрывалась.

Однажды, провожая Головина до дома, я заговорил о Свифте, которого принято считать великим человеконенавистником, с чем я был не согласен, считая, что его мизантропия – лишь одно из проявлений его едкой иронии.

Николай Иванович заметил, что мизантропия вообще свойственна всякой глубокой мысли о человеке, и процитировал Альберти: «Есть ли животное более злобное и настолько же ненавидимое всеми остальными, как человек?»

Для меня Альберти был гуманистом и архитектором эпохи Возрождения, упомянутым среди прочих имен в университетском учебнике, а для Николая Ивановича – фигурой трагической, мыслителем, скептически относившимся к попыткам обожествления человека, которые предпринимались его современниками: «По мнению Альберти, мысль о том, что homines hominum causa natos esse – люди сотворены для людей, привела бы в восторг самого дьявола».

Потом он с грустью заговорил о том, что невозможно построить рай на земле, в непреображенном мире, и предположил, что Хрущев руководствовался именно этой пессимистической логикой, когда убирал из программных документов КПСС идею мировой революции и диктатуры пролетариата.

По словам Головина, именно тогда, в конце пятидесятых – начале шестидесятых, стало окончательно ясно, что у Советского Союза не хватит сил, чтобы построить коммунизм во всем мире. А в отдельно взятой стране это невозможно, с горечью резюмировал Николай Иванович. Коммунизм с божественным ликом пал до социализма с человеческим лицом, утверждающим все ту же дьявольскую идею – homines hominum causa natos esse. И заметьте, продолжал Головин, именно тогда, в начале шестидесятых, из литературной фантастики ушло будущее, ушла мечта – остались монстры да фига в кармане. Русские новаторы смирились с правдой простого человека, с правдой обывателя, и что ж, эта правда в самом деле заслуживает уважения: чтобы жить и воспроизводить жизнь изо дня в день, обывателю нужна опора, а революционный порыв, революционный пожар и поток, понятно, опорой служить не могут, да и потока-то давно нет – так, болото, реализм без берегов. Мы должны понять этого самого обывателя в том, в чем он сам себя не понимает, но что осуществляет на практике, воспроизводя условия общественного бытия, а не разрушая их. Обыватель не может смириться с тем, что сущность общественного бытия сводится к некоей объективной силе, складывающейся из произвольных актов людей и безразличной к требованиям ума и сердца простого человека. Обыватель не может смириться с роковой свободой в духе Ницше, он не может смириться с бездомностью…

– Но мы заболтались, – вдруг спохватился Николай Иванович.

Я взглянул на часы – было два часа ночи.

Вернувшись домой, я первым делом записал все, что запомнилось из разговора с Головиным, точнее, из его монолога, и только после этого перевел дух.

Боже ж ты мой, думал я, как же он одинок!

Боже ж ты мой, думал я, как ему, оказывается, хотелось выговориться, поговорить с человеком, который хотя бы понаслышке знает об Альберти, Колюччо Салютати или Пико делла Мирандоле!

Боже ж ты мой, думал я, какая огромная, постоянная и неустанная интеллектуальная работа, эти часы, проведенные над Лениным, Роже Гароди и Михаилом Лифшицем, с которым, как признался Головин, он состоял в переписке!

Боже ж ты мой, состоял в переписке!

А завтра на утренней планерке он потребует срочно составить редакционный план освещения социалистического соревнования трудящихся города и района под девизом «Двадцать седьмому съезду КПСС – двадцать семь ударных недель!»

Боже ж ты мой…

Главный редактор не участвовал в застольях, которые случались в редакции довольно часто. Но раз в год он сам приглашал сотрудников в ресторан «Центральный», чтобы отметить День советской печати. Гуляли в складчину.

В этот день корректор Марина Гройсман надевала длинное платье с разрезом до «линии любви». Заведующая отделом писем Инга Тарасова являлась без очков, в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках. Ответственный секретарь Жанна делала прическу с локонами и красила губы ярчайшей помадой. Заведующая отделом сельского хозяйства Адель Хованская облачалась в облегающее короткое платьице, являя во всей реалистической наглядности геологию обильного женского тела. Заместитель главного редактора Раф Имамов, который гордился тем, что со спины похож на Грегори Пека, был в строгом костюме, с галстуком-бабочкой и платком в тон галстуку, выглядывавшим из нагрудного кармана пиджака.

Мы занимали один из двух отдельных кабинетов, произносили тосты, пили, потом пели, а потом провожали друг друга до дома, и Раф Имамов, конечно же, провожал Марину Гройсман, если ее муж, офицер-ракетчик, отбывал дежурство в подземном бункере, или Ингу Тарасову, которая все ждала, когда же блестящий холостяк сделает ей предложение, или Адель Хованскую, если не удавалось проводить Марину или Ингу…

На свой первый праздник в «Центральном» я пришел в качестве заведующего отделом культуры с окладом сто пятьдесят рублей в месяц. К тому времени я стал в редакции своим, хотя ни с кем, кроме Жанны, по-настоящему не сближался.

В тот вечер за столом в «Центральном» Головин и Имамов спорили о непорочном зачатии. Раф утверждал, что Христос мошенническим образом превратил позор своей матери в торжество добродетели и веры, заставив миллиарды людей в течение двух тысяч лет оправдывать падшую женщину, а Николай Иванович говорил об ущербности биографического метода при анализе идей и идеологий: «Всех вас Фрейд попутал, Раф Нуриханович!» Рафу явно льстило, что его подозревали в знакомстве с трудами Фрейда.

Чтобы не таращиться на грудь Адели Хованской, сидевшей напротив, я пытался сосредоточиться на мясном салате, как вдруг Головин произнес мое имя.

– Игруев, – повторил он, – пойдемте-ка!

Мы направились к второму кабинету, находившемуся на другой стороне зала, и по пути Головин объяснил, в чем дело. В город на похороны матери приехала Ольга Антропова, знаменитая кинозвезда, и у нас появилась возможность взять у нее интервью.

– В юности мы дружили, – сказал Николай Иванович. – Но все зависит от ее настроения…

Ольга Антропова была самой известной уроженкой Кумского Острога.