Там, где течет молоко и мед - Елена Минкина-Тайчер

– Сегодня день хороший выдался, спокойный, – говорит кому-то акушерка, – только троих приняла. И чайку успела попить, и пообедать. Вот только та рыжая больно капризная. И откуда взялась на мою голову? Приезжая, что ли? О, смотри, из самой Москвы! Каминская Софья Ароновна. Ну интересный народ эти евреи! Как тараканы. Ты их хоть трави, хоть топи, все равно опять выскакивают!

Что-то страшное поворачивается во мне, и на кровати растекается большая черная лужа. Это кровь, вдруг понимаю я. Это кровь моих детей!

– Папа! – я уже не молю, я кричу и вою, я разрываюсь от собственного крика. – Папа-а-а-а!..

И вдруг сквозь ужас и невозможную нестерпимую муку раздается такой родной знакомый голос:

– Варвары! Головотяпы! Я вам покажу, кто здесь посторонний!

Последнее, что я вижу, – папино серое перевернутое лицо.

– Папа, – шепчу я, – они убили нас. Они все-таки нас убили.

* * *

– И что ты так горюешь, – вздыхает Валя, обдергивая на груди широкую бесформенную рубаху, – девочка-то осталась! Совсем хорошая девочка, не задышливая, не синяя, считай, повезло тебе. У меня вон третий раз, и опять парень. Сыновей растить – что улицу топить! Да не закатывайся ты, голубка моя, поешь, поешь лучше. Ой, да что ж это делается!

Открывается дверь, и в палату заходит женщина. Серая женщина в сером халате. Редкие бесцветные волосы затянуты в серый пучок.

– Кто здесь Каминская? Вы? Здравствуйте, мамаша. У меня есть несколько вопросов относительно вашего мальчика.

– Что?!

– Не волнуйтесь, мамаша. Такой порядок. Мы должны заполнить документы на умершего ребенка. Ничего, я вот здесь сяду? Так. От первой беременности. Пол. Вес. А, вот это! Имя. Как вы собирались назвать сына?

Я закрываю глаза. Забыть. Все неправда. Наваждение. Кошмарный сон.

– Мамаша, вы что, не слышите? Я спрашиваю, как вы его собирались назвать? Имя мальчика?

– Отстань от нее! – кричит Валя. – Документы, твою мать! Совсем с ума посходили!

– Зря вы так, мамаша. Есть же порядок. Ну, раз вы молчите, я пишу по имени отца. Александр Александрович. Вы не возражаете?

«Пусть будет так, – думаю я. – Пусть будет Александр. Значит, к Саше перейдут непрожитые годы и удачи его сына. Первый зуб, простуды, подарки, велосипед, коньки, разбитая коленка, футбол, олимпиада по математике, признание в любви, отчаяние, восторг, поминальная молитва. Просто одна непрожитая жизнь одного мальчика. Ой, мама-мамочка!»

Перед выпиской меня осматривает профессор, специально привезенный папой из Москвы.

– Так, температура, лейкоциты… Все в порядке. Можно спокойно ехать домой. Вот только, – он смотрит в окно, смешно сморщив длинный нос, – спаек многовато. Боюсь, многовато спаек. Слишком поздно пошли на кесарево сечение.

– А что, это опасно?

– Опасно? Нет, это совсем не опасно. Для жизни. Но вот детей… детей у вас, возможно, больше не будет.

Забыть. Все неправда. Наваждение. Кошмарный повторяющийся сон. Стряхнуть и забыть, как она уже сделала однажды.

Холодно. Все никак не кончается мучительная блокадная зима. От холода страдаешь больше, чем от отсутствия еды. Но сейчас все это неважно. Сейчас она должна сосредоточиться и найти решение. Она обязана найти решение!

Сонечка Зак, всеми уважаемая Софья Семёновна, старшая медсестра второго терапевтического отделения, лежит на узкой больничной кушетке, завернувшись с головой в застиранное до бесцветности больничное одеяло и плотно закрыв глаза.

– Нельзя поддаваться обстоятельствам, – сказала Верка-голубка.

Милая родная Верка-Верочка! Как старательно и успешно забыла тебя Сонечка, что ж ты опять явилась, словно живая?

Да, она сумела забыть. Навсегда. Во сне и наяву. Днем и ночью. Забыть гимназию, учителей, девочек из класса, родной город Кишинев, папу, братьев, маму…

Самое страшное – забыть маму. Карие круглые глаза, теплые руки. Милую родную маму, которую любили все, начиная со старой ребецен Блох и кончая непутевой Веркой-голубкой. Хотя что, спрашивается, маме до Верки, позорной девки? Мало того что из пришлых, то ли русских, то ли молдаван, так еще и выпить горазда – чуть не каждый вечер бредет, качаясь, к серому облезлому домишке в конце улицы, косы по ветру, нога за ногу, а она себе песни поет! Но не только за пьянство прозвали Верку «непутевой». Что-то еще постыдное и манящее скрывается в ее жизни, не зря жарко шепчутся соседки, глядя вслед и покачивая туго повязанными головами.

Соня догадывается, она уже не маленькая, в пятом классе гимназии, догадывается, но молчит, конечно. Девочке из хорошей семьи даже думать про такое не положено.

А мама жалеет Верку, подкармливает домашним супом, потихоньку от мужа дарит старые ботинки и платья. Потому что Верка-голубка несчастная, как подбитая птица. Несчастная, но добрая – ни упрека, ни зависти, всем улыбается, всех соседок-обидчиц голубками зовет.

Папа, конечно, сердится на маму за Верку. Мыслимо ли его жене, почтенной Эстер-Малке, якшаться с такими негодными женщинами!

Сонечкин папа Соломон Зак – серьезный и строгий, борода у него всегда красиво расчесана и лапсердак выглажен и сверкает новыми пуговицами, не то что у других евреев! Все соседи ему кланяются первыми, даже старшие по возрасту, и в синагоге всегда оставляют почетное место. Соня не раз слышала от болтливых соседок, что папин отец нашел в стене своего дома настоящий старинный клад! Мол, поэтому у всех его сыновей богатые дома. Звучит загадочно и невероятно, как из книжки приключений. Но спросить нельзя, папа только зря рассердится. Хотя он сам любит рассказывать, что все шесть сыновей деда Даниила получили хорошее образование и наследство. Хаим Зак, Наум Зак, Соломон, Янкель, Мордух, Эфроим – кого ни назови, краснеть не придется, каждый известен в народе как солидный порядочный человек! И каждый из сыновей не только умножил авторитет отца, но и укрепил его фамилию собственной большой семьей. Сонин папа любит шутить, что на свете теперь Заков не меньше, чем городов в Малороссии. Вот и у него, Соломона Зака, уже четыре своих сорванца подрастают, не считая умницы-дочки. И самый крепкий и уважаемый дом во всем районе. Ему ли бояться всех этих басен про погромы! Можно ли верить в погромы сейчас, в XX веке, когда евреев стали принимать в университеты и вот-вот отменят черту оседлости!

Нет, нет! Дальше Соня не будет вспоминать. Ни страшный стук в дверь, ни звук разбиваемого стекла, ни мамин безумный нечеловеческий крик. Она не помнит, не хочет вспоминать, но из темноты опять надвигаются пустые серые глаза, рыжая борода, оскаленный рот. Холодные жесткие руки хватают ее за грудь, за колени, отвратительная, залитая пенистой едкой слюной борода колет щеки, ужасная стыдная боль разрывает все тело…

Нет, нет, Верочка, я не вспоминаю, просто тошнит и рвет от любого куска, даже от глотка воды тошнит до холодного пота. А маму и братьев сложили во дворе у сарая – всех четырех братиков в ряд, а папу я совсем не увидала, не смогла разглядеть на залитом кровью полу и все озиралась, пока ты вела меня по оглохшей улице прочь от красивого дома к своей забытой богом хатке.