Там, где течет молоко и мед - Елена Минкина-Тайчер

Весна в разгаре. В Летнем саду со скульптур сняли ящики. Я сижу на скамейке, а Машка скачет по дорожкам, размахивая руками от избытка впечатлений.

– Нет ничего прекрасней весны и искусства, – говорит элегантный пожилой человек, сидящий рядом со мной. – Когда-то в молодости я знавал одну милую молодую девицу с точно такой фигурой. Будто живая скульптура из Летнего сада! У нее еще был смешной простоватый муж. Типичный комсомольский вожак.

Я невольно улыбаюсь.

– И вы, конечно, были в нее влюблены?

– Я был безумно, смертельно влюблен! Но не в нее, а в другую женщину. Прекрасную, потрясающую, совершенно взрослую женщину с дивным оперным голосом. Да, взрослую замужнюю женщину. Подумать, деточка, ведь она на тот момент была не старше вас! Как забавно шутит время. И даже чем-то похожа на вас. Да-да, не смейтесь! И у нее тоже была дочка. Очень хорошая спокойная девочка.

Поверьте, в жизни нечасто случается переживать такую всепоглощающую страсть. Я совершенно потерял себя. Я отчаивался и сходил с ума. Я боготворил каждый предмет, которого касалась ее рука. Знаете, бывает такое чувство, когда любая пустяковая вещь, косынка, чашка вдруг обретают особый смысл…

– Знаю, – тихо говорю я.

– Это было летом, в милом подмосковном доме отдыха, словно в кино: чудесная погода, луна, парк, белые парусиновые туфли, намокшие от росы. Странное легкомысленное лето 39-го года. Совершенно случайно собралась небольшая компания, мы устроили поход за грибами, вместо корзины притащили из кухни какое-то ужасное ведро. И все время хохотали, хохотали как сумасшедшие. Я носил шикарную белую панаму, каждое утро собирал охапки цветов, воображал себя поэтом. Она так замечательно радостно смеялась.

А потом случилось чудо.

Деточка, я никогда никому не рассказал о нашей внезапной безумной близости, но уносить с собой воспоминания слишком печально. А вы так мучительно и странно ее напоминаете. Поверьте, это была не страсть, но самая нежная, самая упоительная любовь – глаза в глаза, дыхание в дыхание. У меня сердце останавливалось от ее голоса, медных волос, ослепительной кожи, россыпи веснушек на щеках. Почему-то веснушки отдельно сводили с ума. Господи, как я был счастлив. И как слеп. Слеп, словно глупый юный глухарь на своем первом току. 39-й год, доносы, репрессии – я же ничего не понимал! Представляете, я подарил ей стихи, очень слабые, но страшные, почти пророческие стихи. Словно не случайная мешанина глаголов и чувств, но сама судьба постучалась в дверь. Через две недели арестовали ее мужа.

Я сразу понял, что это конец. Она отказалась меня видеть, не давала возможности ни утешить, ни поддержать. Может быть, даже, о ужас, она считала меня виновным? Один раз я все-таки пришел, но она принялась так страшно кричать, что сбежались соседи.

Через неделю ее тоже арестовали. Невинную, беззащитную женщину, замечательную певицу, красавицу! Я только успел забрать девочку. Да, единственное, что я сделал для нее, это отправил девочку к родственникам в Ленинград. Счастье, что в доме хранился адрес младшего брата.

– А сама женщина?

– Она умерла от пневмонии. В поезде, по дороге в ссылку.

– А стихи?! Вы можете почитать мне эти стихи?

– С радостью. Если вам интересно.

И если заплакать, то о любви…

– Перестройка, твою мать, – говорит Катерина, – ждали-ждали, дождались!

В нашей школе раздают талоны на сапоги. Белые сапоги, кажется итальянские. Очередь длинная и сосредоточенная, потому что училок у нас хватает, а талонов мало. Над очередью тихо парит атмосфера ревности и взаимной нелюбви.

Надо сказать, дело не только в сапогах, да еще итальянских. В последнее время вокруг творится полное безумие. В течение нескольких месяцев в магазинах вдруг пропали почти все продукты, стиральные порошки, шампуни, соль и спички. Потому что ходят самые ужасные слухи про наступающий голод и разруху. Ветеранам войны в жэке выдают «наборы» с гречкой и консервами, и папа каждый месяц добросовестно строится в очередь с такими же усталыми униженными стариками, хотя его печень совершенно не переносит жирную тушенку. Зато, если перемешать ее с отварными макаронами, получится вполне сытный ужин для Саши – хирургу после долгого дня в операционной не до капризов! А с прошлой недели каждому прописанному жителю микрорайона начали выдавать продуктовые карточки – десяток яиц, масло, килограмм сахара в одни руки. При виде карточек мама чуть не потеряла сознание и стала потихоньку прятать сухой хлеб между простынями в шкафу.

Не дай мне Бог сойти с ума…

– Катя, к черту, уходим! – шепчу я. – Все равно ни твоего 40-го, ни моего 35-го не будет. Неходовые размеры не привозят. А Машке еще рано за такие деньги.

– Стой, – строго говорит Катерина, – мать называется! Это моей Ленке рано, а твоя скоро школу закончит!

– Вот-вот, только ей не хватает явиться в школу в белых итальянских сапогах. Вчера на воротах опять написали: «Бей жидов!». Я боюсь, понимаешь, я просто боюсь за нее!

– Глупости, – шипит Катерина, – не нагнетай, какие страхи в наше время! Фашисты, слава богу, давно вымерли. Вот я завтра у Валерика спрошу, что происходит на самом деле.

Нежным именем Валерик зовут Катиного мужа. Он милиционер. Огромный веселый дядька, пожалуй, не ниже Саши, но уж точно толще.

– Ну, спроси, спроси, – бодро отвечаю я, – может, Валерик махнет своей палочкой, и весь окружающий бардак полетит к чертям – и очереди, и карточки! А заодно и общество «Память».

– В этой стране нет будущего! – Саша взволнованно ходит по кухне.

В нашей пятиметровой кухне и мне не разбежаться, а тем более Саше, и я опасливо смотрю, как покачиваются чашки в буфете. Так Ленин ходил по камере в каком-то фильме, три шага в длину, два в ширину.

– Что ты смеешься, не понимаю! – обижается Саша. – Мы на последнем дежурстве потеряли больного от отека легких. От элементарного отека легких, потому что закончились мочегонные, твою мать! Преступная, бездарная страна!

– При чем здесь моя мать, в конце концов?! Вы что, сговорились с Катериной меня доконать? Русский язык формировался почти тысячу лет, и в нем достаточно слов, чтобы цивилизованный человек мог выразить все чувства, от гнева до восторга!

– Значит, недостаточно, – улыбается смущенно Саша. – По крайней мере, таким цивилизованным людям, как мы с Катериной… – Нет, ты подумай, дело не только в отсутствии денег. Коллективное бесконечное наплевательство! Детей заразили СПИДом из-за грязной капельницы! Во всем мире наркоманы болеют СПИДом, а у нас – дети! А ты посмотри, что творится в правительстве! Да зачем в правительстве, посмотри на нашу администрацию. В больнице теснота, послеоперационный блок сто лет не ремонтировали, инфекция бесконечная, а они продали этаж иностранцам! Теперь у нас в шикарных условиях лечатся с перепоя финские рабочие, а старый профессор заглядывает к ним в тарелку и глотает слюни. Зато на вырученные деньги вся верхушка поехала в Париж для обмена опытом! Хорошо, я не говорю про диссертацию, про международные конгрессы, но хотя бы без этого ежедневного унижения!