Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Мгновенно вспомнив про армейский нож, рука тут же сама инстинктивно выбросила его вперёд. До конца я не осознавал свои действия. Беда в том, что я не видел перед собой человека, – была какая-то опасная преграда, и её надо одолеть.

Только я выкинул нож, как меня тут же накрыла черными крылами тень, и я снова, ещё не разогнувшись от первого удара, юзом сполз в наполненный жижей кювет. Что-то хрустнуло у меня под рукой, а я выпустил рукоятку ножа.

Неожиданно, будто натолкнувшись на неодолимое препятствие, чёрная тень переломилась пополам, замерла, затем закружилась на месте. Я услышал зловещий животный хрип, и кинулся к спасительной ограде.

Вот тут-то, наверное, и сработал инстинкт самосохранения, – до меня ещё не дошёл весь ужас содеянного. По-кошачьи вспрыгнув на узкий поясок ограды, я, ухватившись за острые кованые пики, подтянул вверх тело и опрокинулся на другую сторону, прямо на беговую дорожку стадиона.

Краем глаза я видел, как человек-птица, вскинувшись, тоже взлетел на ограду, и я, не разбирая дороги, ринулся прямо поперёк игрового поля, не оглядываясь и ни о чём не думая, туда, к парку, где выход и укрытие.

В одно мгновение, перемахнув стадион и парк, я выскочил на освещённую центральную улицу города. Там, вдалеке, за жёлтым журавлиным клином фонарей, я увидел дымящуюся трубу нашей котельной.

Дежурная мирно посапывала, положив на стопку бумаг выгнутый подбородок. Дверь моей комнаты была полуоткрыта, и я проскользнул в неё. Тупо болела шея и левая сторона груди. Вылив оставшуюся бутылку вина в себя, я повалился на кровать, на ходу стаскивая с себя набухшую одежду. Сон опрокинул меня, и я провалился в его тяжёлые испарения.

Но сон кончился так же быстро, как и начался. Меня качнуло, и я, застонав, открыл глаза. После вчерашнего не хотелось жить. Хотелось превратиться в песчинку, в молекулу, в атом, забыть себя насовсем и растаять в мироздании…

– Фому грохнули! – почему-то радостно закричал надо мной неизвестно откуда взявшийся бригадир. У меня внутри всё так и оборвалось. – Его нашли там, у стадиона, я ходил на опознание, – частил утренний гость. – Лежит навзничь, в плаще каком-то чудном, весь в грязи и руки враскид. Голова запрокинута, а на шее дыра – кулак влезет, чёрная вся, жуть!

Я хотел встать, но не смог пошевелить пальцем: тело сделалось вялым, как тесто, и не слушалось меня, я только горестно охнул.

– Да не расстраивайся ты, начальник, его всё равно когда-нибудь пришили бы. Больно он залупаться любил, особенно по пьяни. Ты лечись – он с пониманием глянул на безобразие стола. – Ты лечись, лечись. Я сегодня сам покомандую – и ушёл так же неожиданно, как и пришёл.

И вот, наскоро ополоснув лицо, я стою у окна и безнадёжно молюсь о несбыточном: «Господи! Что я наделал?!». Меня охватил ужас и отвращение к происходящему – к вину, к женщинам, к самому себе, и даже к этому небу в окне, тяжёлому и косматому. Сама эта похотливая бабёнка казалась мне сосредоточием зла и грязи. – Боже мой, почему я раньше не думал об этом?..

Конечно, моя ночная гостья была здесь совсем ни при чём, только ведь человек всегда такой: когда прижмёт, ему легче свалить вину на кого-нибудь, чем виноватить себя.

Я ждал. Но днём за мной никто не пришёл. Не пришли за мной и ночью. А наутро я с первым поездом уехал к себе в управление, не попрощавшись даже с бригадиром. Только страшно и жутко было проходить мимо того места у стадиона, где всё и свершилось. Толстый витой обрезок арматуры лежал, никем не замеченный, тяжёлый, как сама вина.

В управлении, когда я пришёл с заявлением об освобождении с должности, мне пригрозили уволить по статье за самовольный уход с рабочего места без уважительной причины, но я, оставив заявление на столе у начальника, не дослушав его угроз, вышел. На другой день меня всё-таки уволили, правда, статью не вписали. Пожалел меня начальник…

А Фоме не повезло. Обозлённый ревностью и моим сопротивлением, с порезанной рукой, кинулся он за мной на железную ограду. Но то ли я был ловчее Фомы, то ли его подвела водка и скользкая глина на сапогах – Фома, соскользнув, наткнулся подбородком на пиковину ограды, и повис на ней. Так его и нашли в этой страшной и беспомощной позе, с раскинутыми руками и с тяжёлыми гирями сапог.

Больше никогда я не был в этом городе, да, наверное, и не буду. Не вписался я в ту жизнь, или не захотел вписаться. А всё-таки незачем мне было соглашаться ехать туда – не случилось бы этой страшной истории.

Жил у нас в селе Коля-дурачок. Коля родился в рубашке. Его появление на свет совпало с годиной Красного Произвола на Тамбовщине. Вовсю шла коллективизация. Уже начались головокружения от успехов, а кое-где даже обмороки. В Бондарях стоял голод. Осерчавшие на власть вольные бондарские девки на скудных посиделках распевали частушки про новые порядки. С особым рвением пелась такая:

Наверное, потому, что бондарцам на трудодни ничего не причиталось.

Лампочка Ильича ещё не горела, а керосин в цене стоял выше овса, поэтому в долгих осенних потёмках невзначай делали детей. В гинекологическом отделении бондарской больницы только разводили руками: «Экая прорва изо всех щелей лезет!»

Санитарка тётя Маша, выгребая из палаты мерзкие человеческие остатки и всяческие лоскуты жёсткой берёзовой метлой, наткнулась на красный шевелящийся комок, который в страшном предсмертном позёвывании беззвучно открывал и закрывал беззубый, по-старчески сморщенный рот. Медицинские работники, видно, не доглядели, и какая-то ловкая девка, быстро опроставшись, выскользнула за двери, оставив в розовой пелене свой грех.

Даже в нормальное время лишние рты в Бондарях особо не жаловали, а теперь и подавно. К тому же – выблядок. Всё равно его или подушкой задушили бы, или приспали. А так – вольному воля!

Добрая тётя Маша Бога боялась, а свою совесть – ещё пуще, поэтому, наскоро обложив младенца ватой, кое-как запеленала в холщовую тряпицу, попавшуюся под руку, и унесла находку домой. Дома она сунула мальца в тёплую «горнушку» русской печи, где обычно сушились валенки или другая обувь. Горнушка – это квадратное углубление сбоку зева печи для разных хозяйственных предметов. Таким образом малец и прижился на этом свете.

У тёти Маши была коза, и добрая женщина, перед тем как подоить её, подсовывала под мохнатое брюхо животного мальца, и тот сноровисто хватал длинную, как морковь, сиську и, сладко чмокая, высасывал почти всё содержимое. Наевшись, отваливался от этого рога изобилия, и мгновенно засыпал. Поэтому у тётки Маши особых проблем с новым жильцом не было – расти! И парень рос, и вырос.

Коля был тихий, улыбчивый и счастливый, как будто только что нашёл денежку. Правда, разговаривать он не разговаривал, только понятливо кивал головой, кивал и улыбался.

Тётя Маша обихаживала и обстирывала его, как могла. Коля в школу не ходил, и работал по дому, управляясь с нехитрыми крестьянскими делами. Управившись, спокойно посиживал на дощатой завалинке, кивая головой и улыбаясь каждому встречному. Из-за умственной отсталости в колхоз его не записывали, а тётя Маша, жалея парня, и не настаивала.