Цицианов - Владимир Лапин

В том же 1794 году Цицианову было дано весьма деликатное поручение. Видимо, он уже имел реноме человека, способного не только к решительным, но и к тонким действиям. Российское командование обратилось к польскому генералу Беляку с предложением покинуть ряды повстанцев в обмен на амнистию, сохранение чинов и имущества. В послании к мятежному генералу указывалось на то, что до сих пор русские войска воздерживались от разорения его поместий. В том случае, если бы Беляк выразил готовность к сотрудничеству, переговоры о деталях должен был вести Цицианов[110].

В середине августа 1794 года большой переполох произвел рейд отряда под командованием С. Грабовского в Минскую губернию. Три тысячи пехотинцев и всадников при двух пушках сами по себе не представляли большой угрозы, но появление противника в глубоком тылу наносило тяжкий урон престижу России. При этом моральным ущербом дело не ограничивалось. Рейд Грабовского мог сыграть роль запала, способного взорвать всю Белоруссию, где имелось немало горючего материала в лице католических священников, шляхты и вообще всех, кто мечтал о восстановлении Речи Посполитой «от моря до моря». Поляки, сражавшиеся в других районах, воодушевлялись известиями о том, что их товарищи успешно действуют на вражеской территории. Репнин писал Салтыкову по этому поводу 19 августа: «Дерзостное стремление сих мятежников, пустившихся в глубину наших границ, непонятно. Оно доказывает согласие с ними здешних обывателей, понеже те мятежники никаких с собой повозок не имеют, и, следственно, пропитание находят готовое у обывателей… Здешние жители еще не бунтуют, то едино от страха, а сколь скоро войск наших не увидят, столь немедленно уже и готовы приступить к бунту. Отделение наших войск от границы к Виль-не — причина сего дерзостного покушения»[111]. Командование было очень обеспокоено рейдом Грабовского, как о том можно судить из письма Репнина канцлеру Безбородко от 21 августа 1794 года[112]. Ситуация создавалась критическая. В Минске было всего две роты пехоты, две пушки, несколько десятков выздоравливающих солдат в местном госпитале и 300 рекрутов, застрявших в городе из-за бездорожья. Но принять командование даже над этими скромными силами было некому: по стечению обстоятельств в городе не оказалось ни одного штаб-офицера[113]. Даже если бы повстанцы овладели Минском, в стратегическом отношении это мало что значило, однако известие об этом могло «воспламенить» тысячи колеблющихся, и тогда в глубоком тылу правительственных войск, сжимавших кольцо вокруг Варшавы, могло вспыхнуть масштабное «возмущение».

Отражение рейда Грабовского было поручено П.Д. Цицианову. Погоня по пятам была изнурительна и малопродуктивна. Поляки ломали после себя мосты и гати, устраивали завалы на лесных дорогах. Поэтому Цицианов решил не преследовать противника, а идти ему наперерез[114]. Такой план оказался разумным. Уже 21 августа отряд под командованием премьер-майора Барклая де Толли (племянника героя 1812 года) нанес чувствительный удар польским партизанам под Глуском и заставил их в беспорядке отступить[115]. А через три дня под Любанью рейд Грабовского закончился. Вот как выглядели события в подробном отчете Цицианова Репнину от 29 августа:

«Видя крайнее изнурение войск моего начальства от одиннадцатидневного беспрерывного марша, сделав более восьмидесяти миль в течение оных, принужден будучи взять с половины дороги для облегчения себе в марш и за недостатком подвод под пехоту с собой только шесть эскадронов карабинер, один батальон гренадер на подводах и четыре орудия полевой артиллерии малого калибра, терял я всю надежду в успехе моего преследования за неприятелем, тем паче, что он, забирая подводы и хлеб предо мною, сжигая и разоряя мосты за собою на каждом шагу, так сказать, меня останавливал. Но кой час я услышал, что он от стычки с моим авангардом под начальством отличного в военном искусстве Санкт-Петербургского гренадерского полка премьер-майора и кавалера Барклай-де-Толли под Глуском, потеряв там около ста человек в убитых, раненых и пленных, кинулся по Слуцкой дороге и с оной своротил от деревни Осевцы влево к переправе чрез реку Орезу при Любани, зная, что переправа его задержит по причине непомерной широты той реки в том месте, зная также, что он окружен непроходимыми там болотами, и получа известие от авангарда, что он еще в лесу за собой чрез топкое болото сжег весьма долгий мост, вознамерился я, твердо уповая на помощь Божью, переправясь поспешно при корчме Орезе на пароме, спущенном ими и паки возвращенном, а частью вплавь, перерезать ему путь, стараясь захватить его так, чтоб еще не все войско его успело перебраться на правый берег и малосильным своим отрядом потеснить его.

В ночь переправы моей я Вашему сиятельству имел честь донести из сказанной корчмы, отколь, оконча переправу в шесть часов утра, пошел я чрез Уречье к Погосту, но получа известие, что авангард мой пошел к Еремовичам, что неприятельская пехота уже на правом берегу и что готова выступить в марш к Погосту, тотчас отрядил эскадрон карабинер и роту пехоты с полковой пушкой к дефиле и к тому мосту, в лесу, что неприятель сжег, чтоб запереть их среди тех болот. Сам же с местечка Уречье своротил я к деревне Еремевичи, в трех милях еще отстоящей. Тут то видел я усердие войск наших, целую ночь переправлявшихся и две мили уже до Уречья сделавших. Три мили конница и артиллерия, несмотря на усталость лошадей, ехала в рысь, и бесподобные гренадеры, из коих только третья часть имела утомленные подводы (подводы, на которых по очереди ехали уставшие солдаты. — В.Л.), не отстали от конницы и бежали через целые три мили.

Едва из леса малая моя колонна показалась для соединения с авангардом, я же, опередя колонну, хотел осмотреть местоположение, как неприятельская колонна по дороге, ведущей из Люблин к Еремевичам уже появилась и, увидя часть нашей конницы, стала поспешно выстраиваться. А потому не осталось мне, как выбрать возвышение для батареи, при установлении которой неприятель уже открыл свою. Гренадеры, бежа частями из леса и растянувшись от подвод, едва построились за батареи. Левое крыло моей позиции было прикрыто непроходимым болотом, правое — лесом и болотом же. Скоро по открытии нашей батареи отличный, усердный и храбрейший капитан артиллерии Юматов заставил неприятельскую молчать и отступить, обретя в бездействие их орудия, ни имевшие ни запасных колес, ни лафетов к ним.

Неприятель погнулся и начал отступать своей пехотой. Конница же моя не могла удачно ударить от усталости лошадей и оттого, что неприятель, проходя лес, засадил против нее стрельцов в оной. Тут тотчас послал я охотников с сержантом Санкт-Петербургского гренадерского батальона Никитой Валеевым, который, оправдав мой выбор, выгнал неприятельских стрелков из леса. Три раза неприятель отступал и три раза, останавливаясь, выстраивался. Но в последний раз конница ударила при отступлении, то есть два эскадрона карабинер при полковнике и кавалере Бардакове, эскадрон Санкт-Петербургского драгунского полка при беспримерно храбром секунд-майоре Плеханове и казаки при полковнике Вершинине… после чего неприятель ретировался в Любань и выслал майора Нелепца просить пощады, сдаваясь на мою дискрецию.