Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - Аполлинарий Фомич Рукевич

видимо, сам взволнованный, ходил вдоль фронта, ни с кем не разговаривая… Кругом была мёртвая тишина, и все с затаённым дыханием ждали надвигающейся бури… Минут через десять генерал Вальховский вернулся с бледным, сразу осунувшимся князем Дадиани.

Всем современникам известен тот суровый взгляд, которым в гневе окидывал виновных Николай Павлович, а потому надо удивляться, с каким самообладанием князь Дадиани подошёл твёрдым шагом к государю, держа два пальца у головного убора. Только на лице не было ни кровинки. Что затем говорил Николай Павлович, никто из моих свидетелей не помнил точно, к ним доносились лишь отдельные слова: «…доблестный полк… свинопасы… верблюды… пастухи… оборванцы… торгаши… мои адъютанты… обманул моё доверие… Ты не достоин носить аксельбанты… Снять их!» Генерал Брайко, к которому относилось это приказание, трясущимися руками начал расстегивать пуговицы на мундире Дадиани, но долго не мог справиться… Наконец государь потерял терпение, подошёл и сам сорвал аксельбант с погоном… Старик барон Розен в это время стоял в стороне, опершись руками на саблю, и сурово смотрел в землю. Государь понял душевное состояние этого достойного, очевидно глубоко страдавшего в эту минуту человека. Николай Павлович оглянулся, словно искал кого-то, и громко вызвал: «Розен!..»

Тут произошёл эпизод, потом на разные лады комментировавшийся и давший повод к массе ложных слухов. Благодаря созвучию слов, многим послышалось, будто государь потребовал розог, и по рядам публики пронёсся гул… Ужас ли это был, или невольный ропот перед подобной публичной расправой с представителем одной из самых аристократических грузинских фамилий?..» Но это был только миг…

Государь подошёл к барону Розену, обнял его левой рукой и ещё раз громко вызвал:

– Поручик барон Розен?..

После минутного колебания молодой человек, старший сын главнокомандующего, вышел вперёд.

– Как я умею карать, так умею и миловать… – сказал государь, – поздравляю тебя моим флигель-адъютантом!..

Старик Розен склонился на плечо государя и заплакал…

Ф. Крюгер. Портрет Николая I

Могла ли награда сына возместить ему позор зятя?.. А что должна была переживать в эту минуту семья барона и князя, смотревшая на эту картину с балкона дома?.. Но сейчас же всё потекло своим обычным течением. Развод продолжался, и войска стали проходить перед государем церемониальным маршем, под бодрящие звуки музыки…

Рассказывали тогда, что семья барона Розена удивительно бездушно отнеслась к этому эпизоду… Будто на балу в тот же вечер сама княгиня Дадиани беззаботно танцевала и смеялась, словно ничего трагического не произошло… А между тем муж её в это время летел на курьерских в сопровождении фельдъегеря в Бобруйск…

Могу на это сказать одно, что если и был такой факт, что княгиня Дадиани присутствовала на балу и, может быть, улыбалась даже, то это она делала под деспотическим влиянием матери, которая всеми силами хотела показать непричастность семьи Розенов к Дадиани. Это был известный тактический приём, светский такт, не совсем понятный простым смертным. Зная же Лидию Григорьевну, как в высшей степени добрую, отзывчивую на всё хорошее женщину, я убеждён, что за этими улыбками скрывалось глубочайшее горе… Несомненно, то же переживал и старый барон, вдобавок ещё утративший веру в человека…

Но история этим не окончилась. Над действиями Дадиани было назначено следствие, порученное полковнику Катенину, двоюродному брату Катенина, недавно сосланного в Кизляр. Следствие самое строгое, можно даже сказать пристрастное, велось при помощи аудитора, военного чиновника, исполнявшего в то время все военные функции. Оно тянулось в течение почти двух месяцев, и весь следственный материал был затем послан в Ббруйск, где и состоялся суд над Дадиани. Он был приговорён к лишению чинов, орденов, княжеского звания и к ссылке в Вятку, но, по особому ходатайству генерала Ермолова, ссылка эта отменена и Дадиани разрешено жительство в подмосковной деревне. Только в коронацию императора Александра Николаевича последовала полная амнистия, с возвращением чинов и дворянства.

Но, кроме самого князя, пострадали и другие лица. За недостаточный досмотр уволен был в отставку командир кавказской резервной гренадерской бригады генерал Гессе, которого все искренно жалели, как добрейшего и прекрасного боевого генерала, пострадавшего совершенно напрасно: он первый боролся с непорядками, но ничего не мог сделать с кавказской камарильей.

История с Дадиани вообще имела широкие последствия и даже отразилась на самом бароне Розене. Вот что мне рассказывал барон Александр Евстафьевич Врангель, с которым впоследствии я довольно близко познакомился у его однофамильца, нашего полкового командира, принявшего полк после Дадиани.

Барон Врангель, тоже генерал-адъютант, состоял при Розене, а потому знал подробно все обстоятельства ухода его личного друга. Известно, что путешествие Николая Павловича по Кавказу сопровождалось массой мелких неудач, портивших впечатление поездки, и государь всё время находился в скверном расположении духа. Приписывая это настроение недовольству кавказскими порядками, барон Розен под конец путешествия хотел выяснить своё положение и обратился для этого за советом к своему другу генералу-адъютанту графу Орлову, находившемуся в свите государя. Граф, как истинно придворный человек, зорко следивший за барометром настроений и притом давно перешедший в Чернышевский лагерь, ехидно посоветовал:

– А ты, барон лучше всего позондируй почву, – попросись в отставку. Государь тебя так любит, что, новерно, будет тебя отговаривать и даже даст награду…

Барон, не подозревая интриги, так и сделал. И каково же было его удивление, когда государь, нахмурившись, сказал:

– А я думал, что ты мне ещё послужишь… Впрочем, как хочешь… Хорошо, подавай!..

Барон только тогда понял, что попал в ловко расставленную ловушку, но было уже поздно. Через несколько месяцев его перевели в один из департаментов Сената в Москве, а главнокомандующим назначен был генерал Головин, по имени которого названа главная улица Тифлиса «Головинским проспектом».

Как же на все эти события смотрели низы, те самые низы, к мнению которых никто никогда не прислушивается, но которые, могу сказать утвердительно, редко ошибаются в своих суждениях?..

Я говорю о солдатах и солдатах именно того времени, обречённых носить военный мундир всю жизнь до «истощения сил»… Напрасно думают, что суровой дисциплиной в них были вытравлены и ум, и воля. Они прекрасно сознавали значение дисциплины, которая, по их мнению, нужна для военных целей, для объединения массы и подчинения её воле одного человека, но свои суждения, свой здравый русский ум они оставляли свободными… Редкое событие не оценивалось ими с той или иной точки зрения и почти всегда верно и разумно. Действия начальников, их характеристики, даже события внутренней и внешней политики обсуждались ими в оригинальных, зачастую безграмотных выражениях, но всегда строго логично и разумно… Во всю мою продолжительную службу я никогда