Из воспоминаний старого эриванца. 1832-1839 гг. - Аполлинарий Фомич Рукевич

своего поступка, она начала извиняться и протянула мне руку, которую я поцеловал. Но пачка денег неотступно стояла передо мной обидным укором и в ту минуту намного понизила моё настроение.

В отвратительнейшем расположении духа я вернулся к себе и вдруг увидел мою комнату опустевшей, – кровать была вынесена, вещи сложены в кучу. Прибежавший канцелярский вестовой объяснил мне, что старший писарь приказал вынести кровать в общую спальню, а эта комната для чего-то понадобилась. Я угадал в этом новый фортель, имевший целью меня унизить окончательно, и, возмущённый, быстрыми шагами направился в помещение старшего писаря. Он сидел с кем-то за столом в расстёгнутом мундире и, как всегда в последние дни, пьяный. Мне, конечно, следовало бы уйти, но я был слишком возбуждён.

– Это вы приказали вынести мои вещи?… – спросил я, всё ещё сдержанно.

Он меня смерил пьяным, нетвёрдым взглядом и вызывающе проговорил:

– Я… А что?… Не нравится?… Теперь твой протежер тю-тю… Шабаш тебе барином проклаждаться… А то больно зазнался, польская собака!

Тут у меня помертвело в глазах и, не отдавая себе отчёта в том, что я делаю, я подскочил к нему и ударил его, что было духу, по лицу… Обливаясь кровью, он упал со скамьи. Поднялась суматоха, а я ушёл из канцелярии обдумать моё положение, которое грозило принять очень нехороший оборот, потому что обиженный мною, хотя и не был моим прямым начальником, но всё же был старший, а по военным законам мне предстояла весьма суровая кара и лишь в лучшем случае – разжалование и гауптвахта. Теперь приходилось проститься навсегда с надеждой на выслугу в офицеры… Итак. – вечная солдатская шинель, без какой-либо надежды выкарабкаться вперёд… Тоскливо и мерзко было на душе. Куда было пойти? С кем посоветоваться?.. Незаметно я подошёл к помещению моей бывшей роты. По обыкновению меня встретили там радостно, окружили, стали расспрашивать… Подошёл старик-фельдфебель Соколов, если не ошибаюсь, Пётр Павлович, перед которым все почтительно расступились. Вдруг у меня явилась счастливая мысль поведать ему моё горе.

– А я к вам, Петр Павлович, за советом…

Мы с ним пошли в его комнату.

– Не дюже хорошая штука!.. – сказал он, выслушав меня внимательно. – Кляузный он человек, да притом злючий. Одначе попытаюсь. Нужно же выручить своего одночашника. Да я знаю на него одно такое слово, что он у меня вот где – в кулаке сидит… Ты тут, хлопец, побудь у нас, а я схожу до него и расспрошу, будто ничего не знаю, а там понажму на него, чтобы он кляуз не разводил… Своих-то я не больно дам в обиду…

Добрейший старик, которому я годился во внуки, поплёлся на другой конец штаб-квартиры, а я пошёл в роту и там так разболтался, что не заметил, как вернулся Петр Павлович. По его смеющимся глазам я угадал благоприятный исход миссии.

Командир Эриванского полка полковник барон Карл Карлович Врангель

– Ну, хлопец (это было его поговоркой), твоё счастье, – сказал он мне, ласково трепля по плечу. – Супротивник твой боялся, что ты жалиться на него пошёл, и все твои вещи велел положить обратно, как было раньше. А кровь у него завсегда с носа фонтаном бьёт, когда он насосётся кахетинского. Как сбежит она у него немного, так ему просветление выходит, и теперь он шелковый. Очень меня просит, чтобы я тебя уговорил не обижаться. Я пообещал ему… Потеха!.. Оба вы, значит, боялись друг друга…

Не раз я мысленно перекрестился, благодаря Бога за такое благополучное окончание этой некрасивой истории. И теперь мне совестно было глядеть в глаза тому, кого я обидел, хотя и вынужденно.

К вечерней перекличке в роту пришёл ротный командир, и я обратился к нему с просьбой взять меня в роту обратно, причём откровенно рассказал весь этот эпизод и то, как вообще мне противна канцелярия. Знал он меня с хорошей стороны, а потому охотно согласился, и, действительно, через некоторое время меня перевели обратно в роту.

К этому времени в командном составе высших чинов гренадерской резервной бригады произошли перемены. Командиром полка был назначен барон Карл Карлович Врангель, в семье которого я впоследствии встретил самое радушное отношение.

Вместо генерала Гессе командиром бригады был назначен генерал Симборский. Он служил раньше в артиллерии в войсках Западного края, но по каким-то недоразумениям с князем Паскевичем перевёлся на Кавказ и получил пехотную бригаду.

С именем генерала Симборского у меня связаны воспоминания о первых моих боевых успехах, и поэтому я с благодарною памятью отношусь к этому человеку. Очень образованный, добрый, чрезвычайно честный, он, однако, пехотной службы совершенно не знал, и на этой почве про него ходила масса анекдотов.

Рассказывали, например, что он, желая изучить маршировку, солдатскую стойку и ружейные приёмы, заставлял своих ординарцев показывать ему всё это и однажды начал сам проделывать всё одиночное учение.

– Ну, теперь, братец, я сам буду делать, а

ты, братец, командуй… Забудь, понимаешь ли, что я генерал… Думай, что перед тобой стоит рядовой…

– Слушаю, ваше превосходительство… – говорит ординарец и мнётся…

– Да ты не бойся, братец!.. Забудь, что я генерал…

– Слушаю, ваше превосходительство, – отчеканивает унтер-офицер и затем, делая страшные глаза, орёт во всё горло: – Слушай!.. Смир-ноооо!.. Да ты пузо, пузо-то убери, а не то я тебя!..

– Ну, братец, ты в самом деле не того… – прерывает генерал усердного унтера.

– Слушаю, ваше превосходительство!.. Пузики, животики подберите, ваше превосходительство!..

Для изучения строевых учений он заказал необозримое количество деревянных чурок и проделывал с ними всевозможные эволюции с помощью адъютанта. Однажды новый денщик по неведению подпалил печку чурками. Генерал напустился на него:

– Да знаешь ли каналья, что ты сделал?… Ты целую одиннадцатую роту спалил!.. Которги тебе мало за подобное смертоубийство… Пошёл вон, каналья, пока не родишь мне целую роту, не смей показываться…

Денщик ушёл, напилил из доски новых чурок и принёс.

– Родил, ваше превосходительство…

– Ну, то-то же… А то вздумал сжечь роту… Он и бригаду бы всю мою готов сжечь…

Не зная строевого ученья, он смотры производил по записочкам, заранее ему составленных адъютантом, и был при этом в своих требованиях чрезвычайно педантичен и мелочен, очевидно, желая хоть этим прикрыть недостаток знаний.

Смотры Симборского считались истинным наказанием и солдатам, и офицерам. Они назначались очень рано, а усердное начальство собирало солдат ещё раньше, солдаты же начинали свои приготовления к смотру до свету, и в общем люди не спали всю ночь. Являлся генерал Симборский, принимал рапорты от всех начальствующих лиц, затем здоровался