Недостойный - Александр Максик

— О Боже, — тихо произнесла Мари и ругнулась.

Я глубже засунул пальцы и прижался ладонью к ее клитору. И держал ее так, почти не двигаясь.

— Я больше не могу, — пробормотала Мари. — Я хочу кончить.

— Сними одежду, — велел я.

Стоя передо мной, она стащила через голову футболку, расстегнула лифчик.

— Ты прекрасна, — сказал я.

— Снимай одежду, — велела она.

Я скинул рубашку через голову, а Мари тем временем расстегнула юбку. Она стояла передо мной в трусах, глядя на меня. Я помедлил.

— Продолжай, — улыбнулась она. — Стесняешься?

Я расстегнул джинсы, они упали, и я перешагнул через них. Она рассматривала мое тело.

— До конца.

Я стащил трусы и встал перед ней обнаженный.

— Теперь ты.

Она оставила свое белье на полу. Я подошел к ней.

— Туда, — прошептал я, направляя ее к лестнице, ведущей к моей кровати.

Я держался близко от нее, мы поднимались, пока она осторожно взбиралась наверх. Окно я оставил открытым, и воздух был холодным. Мы вместе легли в постель, Мари повернулась ко мне спиной. Я обнял ее теплое тело, она медленно, глубоко вздохнула. В тот момент я испытал огромное физическое облегчение оттого, что рядом мной кто-то есть, чувство возвращения чего-то утраченного.

Я не отпускал ее далеко, наслаждался запахом ее волос, поглаживал кожу. Мари полностью подчинилась мне. Смягчилась. И какое-то время мы лежали неподвижно. До нас доносился шум улицы, взрывы смеха, звук бьющихся бокалов в кафе внизу. Я чувствовал, как вздымается ее спина У моей груди. Мы лежали тихо, пока она не направила в себя мой член. Я продвигался медленно, пока не проник глубоко, пока не ощутил, как плотно обхватывает меня ее тепло, ее немыслимая мягкость.

— О Боже, — проговорила она. — Oui, c’est bien ça[22].

На улице снова послышался шум. Звук удара. Вскрик. Звон бьющегося стекла. Тишина. Затем снова смех в кафе.

— Что это было? — прошептала она.

— Вечер пятницы. Кто знает? Мари, я надену презерватив.

— Да, Господи, я и забыла. Побыстрей.

Я мягко скользнул в нее. Теперь она лежала на спине, держа ладонь на животе, и когда я проник глубже, сказала:

— Нежно.

Я начал двигаться. Она вцепилась в меня. Когда я остановился, она попросила продолжать.

— Пожалуйста, не останавливайся, прошу тебя, — умоляла Мари. И притянула меня к себе так, что я почти лег на нее. — Я хочу услышать, как ты кончишь.

— Так скоро? А ты?

— У меня никогда не бывает, — призналась она. — Прошу, кончи громко.

Я двигался все быстрее, и она сильно вцепилась в меня ногтями. Укусила в плечо. Она все громче и громче издавала эти свои странные, низкие стоны.

— Прошу, — повторяла она, — кончи ради меня.

Когда я вскрикнул, она пробормотала:

— Да, да. — Она стала неторопливо гладить меня по голове.

Эта нежность удивила меня. Я был за нее благодарен. Затем я пожалел, что все произошло. И понял, что это произойдет снова.

Я стоял наверху, у своей лесенки, без рубашки, в одних джинсах, когда она поцеловала меня на прощание. Отважная девушка. Упрямая с этой своей сумочкой и новым слоем блеска для губ.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — улыбнулась Мари и покачала головой. — Это безумие. Ладно, мне пора. Пока, мистер Силвер. Я ухожу.

Она закрыла дверь, а я стоял в центре комнаты, в темноте, под порывами ветра, и прислушивался к ее затихающим шагам. Вот она спускается по лестнице… Когда шаги стихли совсем, подошел к открытому окну.

В желтом свете бара «Дю Марше» за столиками еще сидели несколько человек. Мари вышла на улицу, миновала кафе и поспешила в сторону бульвара Сен-Жермен.

Почти светало, и она была одна. Я слышал, как стучат по тротуару ее каблучки. Мне стало интересно, куда она едет и как туда попадет. Я не спросил у нее и, увидев, как она исчезает за темным углом, почувствовал на мгновение укол страха.

Все лето я провела загорая и думая о нем. Я почти не ела. Загорела до черноты. Все говорили, что я выгляжу потрясающе. Когда к нам на несколько дней заехал отец, он поцеловал меня в лоб и сказал, что я красавица.

Даже моя мать. В первый школьный день я спустилась вниз в свободном черном расшитом топе, который она купила мне у Изабель Маран. И в руках у меня была сумка, тоже ее подарок: не рюкзак, а женская сумка, прелестная, кожаная, от Жерома Дрейфуса, абсолютно непрактичная и совершенно в мамином духе.

Я сошла по ступенькам, и она обернулась.

— Oh, Marie, — сказала она. Прижала ладони к щекам и сияла. — Oh, Marie, qu’est ce que t’es belle, ma chèrie! Mon Dieu, qu’est ce que t’es belle[23].

Я подумала, что она сейчас заплачет. И может, она и всплакнула. Подошла и поцеловала меня.

— Oh la la, Marie. Oh la la. T’es belle[24].

Я была так счастлива в то утро. Мы вместе пили кофе с тартинками, и казалось, будто все изменится. Словно мы праздновали мою жизнь, которая отныне и навеки будет совершенной. Теперь я была красива. И в школе меня ждал этот человек, этот мужчина, этот нежный мужчина.

Тем летом я начала мастурбировать. Не просто экспериментировать, нервничая. Я принимала ванну, затем запиралась в своей комнате. Ложилась в постель, выключив свет и открыв окна, и слушала океан, шумящий у подножия скал. Я закрывала глаза и вспоминала, как он меня целовал. Чувствовала себя в гармонии с природой и жизнью. Словно в те вечера мое «я» и мое тело были нераздельны. Я просто была там. Была как пьяная. Вскоре я научилась доводить себя до оргазма. Назад путь отрезан. Все лето было похоже на роман, хоть и в моем воображении.

Поэтому спускаясь вниз тем утром, глядя на мать, которая так смотрела на меня, я хочу сказать, впервые на моей памяти совершенно удовлетворенная, сидя с ней за совместным завтраком и зная, что увижу его…

О, это было так, словно все передо мной открылось. Словно наконец, наконец-то что-то изменилось.

Какая я была жалкая. Чего я на самом деле хотела? Но тогда все казалось исполненным глубокого смысла.

А в школе было так, словно я не существовала. Я делала все возможное, чтобы встретиться с ним, пройти мимо во время ленча или оказаться в коридоре, когда, как я знала, он шел в свой класс. Разумеется, он не хотел иметь со мной дела. Не был груб или даже холоден. Он просто обращался со мной, как с остальными, как с любым другим учеником. Он улыбался, может, на несколько секунд дольше, чем позволяло благоразумие, задерживал на мне взгляд, но и только. Меня это подкосило. Я так удивилась. Затем разозлилась на себя за то, что удивилась. Как я могла быть такой дурой… Но те первые несколько недель, первый месяц, весь сентябрь я была сломлена, и казалось, положение только ухудшается.