Барон Унгерн - Андрей Жуков

Шпиономания не была исключительно русским явлением. В той или иной мере она охватила все воюющие страны, о чем после войны убедительно писал руководитель австро-венгерской разведки В. Николаи. Вскоре поиски шпионов стали сходить на нет. Однако ненадолго. Первое же тяжелое поражение 2-й армии генерала Самсонова в Восточной Пруссии (в ее рядах, как мы помним, погиб кузен барона Унгерна — Фридрих) вызвало новую волну сплетен, слухов, обвинений в мнимых изменах. «Стали болтать об измене генерала Ренненкампфа, стараясь объяснить этим поражение. Конечно, это был полный вздор», — пишет генерал Спиридович. Однако последствия этих слухов были поистине ужасны. Особенно разлагающе они действовали на обстановку в тылу. «Возникло новое странное явление, которое неизменно продолжалось затем всю войну. Всякий нелепый слух об измене в тылу вызывал злорадство, хотя измена вредила нам же, а никому иному… Говорили о существовании у нас германофильской партии… Вновь вспыхнуло недоброжелательство ко всему немецкому. Все немецкое порицалось. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Некоторые стали менять немецкие фамилии на русские. Штюрмер сделался Паниным, хотя все продолжали звать его Штюрмером…»

Выдающийся русский военный мыслитель и стратег генерал А. А. Свечин замечательно описал тот вред, который способны принести как армии, так и тылу безудержные поиски вражеских агентов: «Надо опасаться легенд о шпионах, они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство… Сеется страх перед шпионами, создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе… культивируется тупая боязнь; а страх измены — нехороший страх; все это свидетельствует прежде всего о растущей неуверенности в своих силах. Ум человеческий отказывается искать простые объяснения грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают всегда и большие суеверия. В числе таковых… видное место занимают суеверия о шпионах… Жертвы нужны — человеческие жертвы — объятому страхом людскому стаду».

Мы так подробно написали о шпионской истерии в России потому, что, во-первых, она оказала серьезнейшее влияние на сам ход военной кампании, а во-вторых, самому барону Унгерну на фронте пришлось столкнуться с проявлением недоверия и прямым обвинением в измене, высказанном ему в лицо вышестоящим начальником. Но об этом мы поговорим еще ниже.

Сотник Роман Федорович Унгерн-Штернберг вступил в 34-й Донской Казачий полк в день выхода Высочайшего манифеста об объявлении войны Германии. С самых первых дней военных действий он заслужил репутацию храброго и умного офицера, берегущего своих казаков и не допускающего неоправданных потерь. В одной из аттестаций военного времени непосредственный начальник барона Унгерна напишет удивительные слова, совершенно нехарактерные для типичного «канцелярита», коим писались подобные документы: «Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн-Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими и другими горячо любим. Лично преклоняюсь перед ним (выделено нами. — А. Ж.) как образцом служаки царю и родине».

34-й Донской Казачий полк входил в состав частей 5-й армии (командующий — генерал от кавалерии П. А. Плеве), которая вела бои в составе Юго-Западного фронта, принимала участие в Галицийском наступлении летом — осенью 1914 года. За осенние бои в Галиции сотник Р. Ф. Унгерн получает свою первую награду — орден Св. Георгия 4-й степени. По статуту данного ордена, учрежденного в 1769 году императрицей Екатериной II, им награждались только за особые конкретные подвиги на войне. Орден Св. Георгия 4-й степени в течение всего периода своего существования являлся самой почетной наградой Российской империи. Следует отметить, что кавалерами ордена Св. Георгия 4-й степени за 1914–1917 годы стало всего 3504 человека (в том числе осенью 1915 года император Николай II).

Барон Унгерн получил свою награду за то, что 26 октября 1914 года, находясь у фольварка Подборек, в 400–500 шагах от окопов противника, «под действительным ружейным и артиллерийским огнем, давал точные и верные сведения о местонахождении неприятеля, вследствие чего были приняты меры, повлекшие успех последующих действий». Этот орден Унгерн чрезвычайно ценил и постоянно носил его. На фотографии 1921 года, снятой во время судебного процесса над бароном в Новониколаевске, за несколько дней до казни, Унгерн стоит под конвоем двух красноармейцев, в монгольском национальном халате «дэли», с орденом Св. Георгия на левой стороне груди. «Из уважения к его храбрости, — писал А. С. Макеев, — большевики не содрали с плеч погон и не сорвали беленький крестик». По легенде (правды в данном случае мы никогда уже не узнаем), в ночь перед расстрелом Роман Федорович изгрыз зубами своего Георгия, не желая, чтобы после его смерти орден стал «сувениром» какого-нибудь комиссара.

Служившие во время Гражданской войны в дивизии барона Унгерна офицеры знали, что их командир весьма внимательно относится ко всем, кто был награжден Георгиевскими орденами. Особенно ценил Унгерн тех, кто получил Георгиевские кресты за Великую войну, вплоть до февраля 1917 года. Георгиевские кресты, пожалованные при Временном правительстве, Унгерн почитал как бы «второсортными» — обстоятельства многих награждений выглядели весьма сомнительными. Так, например, Георгиевским крестом с формулировкой «за заслуги перед революцией» был награжден в апреле 1917 года фельдфебель 2-й роты учебной команды запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка Тимофей Кирпичников. Конкретно «заслуги» Кирпичникова перед революцией выразились в том, что он убил штабс-капитана И. С. Лашевича и возглавил мятеж команды, или, как писали позднее, «поднял восстание в войсках во имя свободы». Примечательно, что награждение Кирпичникова производил командующий войсками Петроградского округа генерал Л. Г. Корнилов.

H.H. Князев, служивший в дивизии Унгерна в чине поручика начальником комендантской команды (то есть своеобразной «личной гвардии» Унгерна), вспоминал о церемонии, коей было обставлено прибытие в дивизию новых офицеров: «Штаб-офицеры получили приказание лично представиться начальнику дивизии. Беседа барона с некоторыми из них не была лишена некоторой доли оригинальности. По словам полковника Кастерина, барон Унгерн молча подошел к нему и, указывая на орден Св. Георгия, красовавшийся на груди полковника, быстро спросил: «Что это?» Кастерин покосился в направлении бароновского пальца и ответил, что это Георгиевский крест. «Что это такое?» — повторил вопрос барон. Кастерин решил отрапортовать несколько подробнее: «Орден Святого великомученика и победоносца Георгия, жалуемый гг. офицерам за храбрость». «Да нет. Я не о том вас спрашиваю. Скажите — кто пожаловал?», — совершенно уже нетерпеливо произнес барон. «Государь император», — доложил тогда полковник. Складка на лбу барона разгладилась. С любезностью светского человека он усадил полковника, предложил курить и выразил удовольствие видеть его в рядах своей дивизии. Интересно, какой прием ожидал бы полковника, если бы орден был заслужен им в революционное время?» — задавался Князев вполне риторическим вопросом.

За относительно короткое время сотник Р. Ф. Унгерн-Штернберг становится легендарным героем Юго-Западного фронта. Сослуживцы рассказывали о его невероятных по безумной храбрости подвигах: он неделями пропадал в тылу у противника, корректировал стрельбу русской артиллерии, сидя на дереве над вражескими окопами… «В боевом отношении он был всегда выше всякой похвалы. Его служба — это сплошной подвиг во славу России», — уже в 1916 году отзывался об Унгерне командир его полка.