А потом пошел снег... - Анатолий Малкин

– Так что с обеда Ирины Ивановны нет уже. А вы что, не знали?

Вдруг со звериным каким-то интересом секретарша взглянула ему прямо в глаза, но он не отвел взгляд, а наоборот, заставил ее потупиться и покраснеть, он это умел делать прекрасно, еще в институте не было равных ему в умении склеить практически любую – дальше все было делом интереса или скуки.

Он промычал что-то насчет замота и вышел, ощущая на спине очень даже заинтересованный взгляд Ольги.

«Да, Ольга», – зачем-то подтвердил сам себе, что знает, как зовут эту прозорливую охотницу.

«И как это у них получается? Запах, что ли, они какой-то чувствуют?»

И вдруг понял, что это именно так – от него исходил устойчивый запах несчастья. Первый раз за столько лет он ничего не знал о своей Ирине, а она ничего не хотела знать о нем.

Он досидел в кабинете до позднего вечера и по привычке поехал домой, впрочем, с другой стороны, куда еще мог поехать взрослый, семейный человек, привыкший к отлаженной жизни, в которой практически не существовало места случайности, а было известно не только все, что произошло «до», но и все, что должно было быть «потом».

Водитель оживленно рассказывал о пробках, жаловался на женское вождение – здесь они совпадали во взглядах, – простой, веселый, услужливый, красивый парень. Наверное, служил в комендатуре или ФСО – почему-то вдруг подумал он, спросил о звании и не удивился, узнав, что за рулем машины был бывший старлей. «Смешно, полуеврея везет старлей. Как там у Кульчицкого: «я раньше думал: “лейтенант” звучит “Налейте нам!”».

Спросил у водителя, знает ли он такие стихи. Тот захохотал, переспросил еще раз, запоминая – память у него была отменная, все запоминал с лета, – и тут же принялся рассказывать длинную армейскую байку, а он погрузился в какую-то мучительную дрему, кивая в тон рассказа, но не понимая ни одного слова, словно за рулем был индус.

Когда машина затормозила у подъезда, новая мысль заставила его вздрогнуть: «Заходить? Не заходить? А если вдруг она начнет объясняться? Что делать? И где спать-то сегодня? Почему сегодня? Теперь всегда».

Растягивая время, медленно, пешком плелся на пятый этаж. Останавливался, доставал сигарету, потом вторую, курил у окна на лестничной площадке, пока кто-то с ведром не прошлепал к мусоропроводу.

Дверь в их квартиру была богатая, тяжелая, шарниры мягко распахнули ее, вышло так бесшумно, что он услышал голос Ирины из большой комнаты, где стоял овальный стол, диваны и разная мебель для посуды. Там горел свет, тихо журчал телик, и там жена говорила по телефону с тем ДРУГИМ – он понял это по теплой интонации в голосе и по новому ее словечку, которым она называла его вперемежку с именем. «Вон как, теперь и имя Валерий нам нравится». Он стоял, не дыша, жадно вслушивался в обрывки фраз, понимая, что подслушивать нехорошо и может случиться глупая сцена, но ничего не мог с собой поделать – натура была слаба и разум не мог совладать с ней.

Пересилив себя, он затопал ногами, усердно вытирая на коврике мифическую грязь, поменял ботинки на тапочки и заговорил почему-то громким фальцетом:

– Добрый вечер, я дома.

В комнате сначала не услышали, он повторил текст громче, там что-то упало, потом усилился звук телика, она что-то сказала по телефону неразборчиво и вышла из комнаты, как всегда, в любимом халатике, который подчеркивал изящество ее аккуратной фигуры и красивые, что главное, ноги.

– Привет!

– Привет!

Она посмотрела на него спокойно и ушла обратно.

Потоптавшись у зеркала и зачем-то поправив галстук, он осторожно вошел в комнату.

Она лежала на диване, который закрепила за собой, что-то читала на листочках. Он присел рядом на стул, начал говорить, повторяя утренние слова, выстраивая логичные объяснения тому, что не должно случиться, она вяло повторяла то, что уже говорила, он завелся, повысил тон, она потребовала не кричать, он объяснил, что не кричит, что это голос у него такой, что он волнуется, она сказала, что это не так, просто он не может измениться, а она изменилась и никогда не будет, как прежде, и вдруг, умело снизив тон, попросила его не торопить ничего и подождать, но в ее голосе появилось что-то совсем чужое, победительное, как будто он стал маленьким, а она большой, как будто она добилась того, чего не умела раньше, как будто она поверила в чью-то правоту, в кого-то, кто ей указал правильный путь и не ошибся… И она вдруг улыбнулась.

Это было так страшно, что сидеть рядом – а он уже примостился в ногах на диване – он не смог, вскочил и ушел на кухню, потом в кабинет, где тупо просидел у компьютера до поздней ночи.

После его ухода телевизор был включен на полный звук, что-то кричали у Малахова, зудели в новостях, потом танцевали то ли на льду, то ли еще где-то.

Потом наступила тишина – она засыпала мгновенно и спала крепко, – сегодняшние события не изменили ее натуры.

Он сидел и думал над тем, что, видимо, в ее теле произошла какая-то необъяснимая химическая реакция, в атомах или клетках что-то поменялось или исчезло, или что-то в мозгу побежало не туда и теперь в спальне на полезном для осанки ортопедическом матраце лежала не она, не его известная до вздоха, до движения ресницы, до любой синей веночки Ирка-Иришка.

По-другому объяснить себе то, что происходило, он не смог.

И в этот вечер, и еще несколько мучительных суток он верил, что это именно так.

Зяблик позвонила поздно, совсем ночью. «Как она узнала? И от кого? Это невероятно, никто ведь не знает еще?» Зяблик никогда раньше не звонила ему домой. Она точно знала, что, как и когда можно делать, а чего делать нельзя, и это было ему удобно – никто не стремился разрушить налаженную семейную жизнь ни из тщеславия, ни из глупости, ни из каких-либо других чувств.

Он мгновенно ответил, выскочил сначала на кухню, потом в халате и тапках побежал на лестницу. Там он и сидел на выщербленном подоконнике рядом с мусоропроводом, ежился от сквозняка, дувшего из дыр в переплете окна, и тихо пересказывал то, что случилось.

Она говорила с ним мягко, но уверенно, объясняла про жену – почему и зачем та это делает, и как быть дальше – с чужой жизнью проще разбираться, чем со своей.

Говорила она все правильно, мудро, с точным знанием мотивов поведения женщин, в подобных ситуациях сама, дескать, так поступала, правда, никогда не делала последний шаг – можно отомстить, но убивать мужчину за то, что он мужчина, – это уж чересчур.

– Понимаете, в этой ситуации любая женщина будет на стороне Ирины Ивановны, потому что мужчины виноваты всегда, женщины копят обиды долго, и она вам вставила правильно. И я была бы на ее стороне, если бы это были не вы. С вами так нельзя. Какая, к черту, любовь на шестом десятке?

– Ну, это ты не знаешь.

– Знаю – не знаю, но так заявлять мужу и ломать все – зачем?