Отторжение - Элисабет Осбринк

– Пусть попросят прощения, – вставила Салли.

– И попросят прощения.

– Перед всеми!

– Перед всей школой.

– Никаких писем я писать не буду, – твердо сказал Видаль.

Рита и Салли уставились на него – обеим показалось, что они ослышались, настолько непостижимым было сказанное. Рита даже перестала курить, пепел на сигарете рос с каждой секундой, вот-вот упадет.

– Но…

– Евреи так не поступают, – прервал ее Видаль. – Скандалить не в наших традициях. Если хочешь решить проблему, не создавай новую.

Встал и пошел на второй этаж в ванную, бросив через плечо:

– Приготовь мне ножную ванну.

Рита пошла за ним, достала таз и лавандовую соль. Хотела было вновь описать событие: возможно, Видаль не понял, какая злая и преступная воля стоит за этим розыгрышем, если его можно так назвать. Но он все понял. Поднял руку и повторил:

– Никаких писем.

Рита спустилась вниз. Салли смотрела на нее широко открытыми глазами.

– Ты слышала, что сказал отец.

Салли зависла в свободном полете… нет, провалилась в открывшуюся в полу бездонную яму. Не просто несправедливо – непостижимо. Каких-то несколько секунд назад мать была на ее стороне, плакала и возмущалась. Весь день они были вместе, равно униженные, оскорбленные и решительные, равно готовые отомстить. И что? Одна-единственная фраза, брошенная Видалем, – и мать от нее тут же отвернулась! От Салли потребовалось огромное усилие даже просто понять, что произошло. Сначала жестокая шутка одноклассниц, а теперь и мать ее предала. Объединилась с Видалем. А самое главное вот что: он, ее отец, не собирается даже пальцем шевельнуть, чтобы ее защитить, и все потому, все потому, что он тоже… из этих… Тройное предательство.

За молчаливым ужином Салли сделала еще одну попытку, обратилась прямо к отцу. Но Видаль был непоколебим.

– Травинка гнется под ветром, но не ломается, – вот что он сказал.

В этот вечер с Салли произошло нечто такое, что она даже усилием воли не сможет забыть и вряд ли сможет объяснить.

Евреи так не поступают.

Эти слова будут преследовать ее всю жизнь, навсегда связанные именно с тем днем. Она отказывалась согласиться. Это ее не касается. Она записала слова на бумажке и разорвала в клочки. Меня это не касается.

У нее нет ничего общего ни с отцом, ни с матерью. Она, разумеется, продолжала жить в доме – но жила своими буднями. Страстно желала другой жизни, другого дома, других родителей, внутренне протестовала против изоляции, против предательства – но продолжала жить. Ей же было всего тринадцать лет! Пакость, которую попытались подстроить ей одноклассницы, она, как ни странно, понимала. Мало того – не была уверена: а если бы травили не ее, а кого-то другого? Не приняла бы и она участия в травле? Но предательство родителей Салли не могла ни забыть, ни простить. Сидели и как ни в чем не бывало ели рыбу с зеленой фасолью, а она страдала у них на глазах. И все из-за одного-единственного слова: еврей. Слово, которое выкрикивали парни в черном с ненавистью и угрозой… само слово обжигало, как тавро. Все резкие слова, произнесенные в тот вечер в кухне, все демоны и ведьмы разлетелись по своим убежищам, но слово осталось. И осталось упрямое нежелание Салли признать его существование.

С того дня оно преследовало ее неотступно, хоть она и старалась его забыть. Оно зудело, причиняло боль, обозначало сразу два понятия: беззащитность и предательство. Синоним отверженности. Это, естественно, было не ее слово, его произнес Видаль, чему тут удивляться, он и сам был этим словом. Но раз Видаль, значит, и она… Ну нет. Она никогда не будет гнущейся на ветру травинкой. Никогда не признается, что это слово и она имеют что-то общее.

Никогда.

Теперь Салли смотрела на мать и отца с холодным, смешанным с презрением пониманием. Между родителями и девочкой с каждым годом рос ледник, и всем было понятно: растаять ему не суждено.

Через несколько месяцев наступил кризис: Рита решила уйти. Уйти и поселиться с Мейбл, как раньше. Вернуть фамилию Блисс и найти работу. Посмотрела на сбегающую по лестнице хмурую Салли и внезапно сказала:

– Если я уйду, ты уйдешь со мной или?..

И Салли, несмотря на все, что произошло, не думала ни секунды. Даже доли секунды не думала, не удивилась, ответила сразу:

– Уйду с тобой.

Наконец-то семья вернется на исходную позицию: Салли, Мейбл и Рита! И Ивонн, конечно. Никаких мужчин. Все будет как раньше, славный любовный треугольник: две сестры и дитя. Нет, теперь уже квадрат – детей стало двое. Все равно неплохо. Как в первые годы. Счастливые первые годы.

Но дальше дело не пошло. Рита осталась. Что ей делать в городе? Кто возьмет ее на работу? А как Ивонн? Дочь матери-одиночки – не лучшая судьба в обескровленной войной стране. И где брать деньги?

Better the devil you know than the devil you don’t[25].

Уже начинает смеркаться. Заканчивается короткий бессловесный декабрьский день. Рита присела за кухонный стол и достала тетрадку в мягкой обложке – книга расходов. Фунты, шиллинги и пенсы. Каждый день, каждую неделю, год за годом.

Так она и не ушла. Ни разу не оставляла дом и притворное замужество. И молчание, оно поселилось в тот день и с годами только росло. Молчание с кислой усмешкой наблюдало, как они, Рита и ее муж, расправляют постель на ночь, как раздеваются и ложатся, как он протягивает к ней руку, как она напрягается и застывает. Молчание даже в постели устраивается между ними, расталкивает локтями и поглядывает то на того, то на другого – молчание разочарования, обиды, обвиняющее и карающее молчание.

И что сегодня куплено? Помидоры, рыба, сидр, мелочи… сливы и шоколадный порошок – Ивонн пьет с ним молоко на ночь. В эту неделю ушло на один фунт, двенадцать шиллингов и девять пенсов больше, чем она рассчитывала. Досадливо поморщилась. Опять поднялось раздражение – и что? Он опять будет упрекать ее за расточительность? Не умеет вести хозяйство? Плохая жена?

Делаю что могу, огрызнется она, мяса уже несколько недель не покупаю. Но знает заранее: ссора все равно набросит на них свою черную липкую сеть и они будут барахтаться в ней, скучно и безнадежно. В который раз она узна́ет, что муж не сделан из денег, что он работает ради нее не покладая рук, день и ночь.

Она толкнет к нему эту тетрадку по скользкой столешнице – смотри сам. Могу отчитаться за каждый пенни. Он опять начнет сравнивать ее со своей матерью, а она будет удивляться, почему он давным-давно не бросил их с Салли и не ушел окончательно к своей дорогой мамочке.

И на этом арсенал беседы исчерпан. Опять молчание.

Рита так живо представляет эту вечернюю перепалку, что начинает злиться заранее. Главный лейтмотив злости: оставь же меня в покое, в конце-то концов… Посмотрела на аккуратные колонки цифр, поставила дату – 1 декабря 1949 года, а внизу написала: