Отторжение - Элисабет Осбринк

Так влияет на душевное равновесие забытый сон или внезапный аромат – иногда очень сильно, но объяснить невозможно.

Что-то такое… необъяснимое и неопределимое. Это что-то пробудило мечту о жизни подальше от лондонского смога, и в его семье начались разговоры. И только после того, как планы одобрила мать, он посвятил в них Риту.

Вступление было невыносимым – длинные витиеватые фразы, экономические выкладки, расчеты… Она выжидала, когда закончится этот поток красноречия, которым он ни с того ни с сего ее удостоил, – и, наконец, главное: семья решила открыть дело на Мальте и он хотел бы, чтобы Рита и Салли последовали за ним. Шел тридцать третий год. Братьям Коэнка удалось получить на острове десятилетнее монопольное право на продажу трубок и мундштуков. Потрясающее будущее, сказал Видаль, но кто-то должен переехать туда и заниматься делами. Семейный совет решил, что более всего для этого подходит Видаль – он же холостяк. Ему и ехать, а Морис с семьей останется в Лондоне.

Рита и сейчас помнит воодушевление Видаля – он строил на будущее самые радужные планы. Он рисовал картины будущего, ему уже виделся дом на побережье Средиземного моря, возможность другой жизни, как он выразился. Только сейчас Рита начала понимать: эмиграция на Мальту казалась ему возможностью сплавить две его жизни в одну. Остров в его представлении был местом, где амбициозный, но небогатый сефард Видаль из греческих Салоников будет выглядеть как опытный английский бизнесмен из самого Лондона. Он же всю жизнь тосковал по детству, по самым простым, казалось, само собой разумеющимся вещам: созревающие на солнце помидоры, баккальяу[21] и стаканчик ракии; тосковал по сладкой череде жары и свежей приморской прохлады. И теперь нашелся ответ: Мальта.

Рита замерла с картофелечисткой в руке. Опять Штраус, еще один венский вальс: томительно сладкий сироп, рождающий в душе приятное волнение и тягу к недостижимому. Вспомнила аргументы Видаля, вспомнила, как ее удивило его неожиданное красноречие – последнее время они почти не разговаривали. А эту Мальту… наверняка они там обсуждали не неделю и не месяц. Вся семейка была вовлечена в дискуссию. Вспомнила, как, несмотря на мягкие, ласковые интонации Видаля, в ней росло молчаливое озлобление, даже ярость. Рита упорно молчала, а когда он закончил свои уговоры вопросом: И что ты по этому поводу думаешь? – она коротко ответила:

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Я земля, и утро, и вся расточительно щедрая зелень мира. Я состою из привычек и мыслей, они следуют друг за другом в заведенном порядке, я не хочу их менять. Я – улитка, ползущая по каменной ограде, я – один из жучков с прозрачными крылышками, что живут и умирают в дождевой бочке. Я – позвякивание бутылок в кузове машины молочника и жирное прохладное молоко в этих бутылках, я – черный дрозд, давний знакомец, выковыривающий дождевых червей на газоне, я – подземный ветерок и громыханье телег в туннеле без света, я – ежедневная порция виски в стакане для воды, запах типографской краски от утренней газеты… я – желтая роза у калитки и шум дождя в кроне дуба, я вместе с солнцем разгоняю декабрьский утренний туман, я выросла из эмиграции, потерь и прощаний; я ничего больше не хочу, как запустить мои иссыхающие корни поглубже в эту землю, чтобы никто не мог их вырвать, потому что все это я. Я никуда отсюда не двинусь.

Через два года монополия на Мальте перешла к другому производителю трубок. Рита была уверена, что Морис никогда не простит ей, что именно она воспрепятствовала экспансии семейного бизнеса.

Прошло пятнадцать лет, но Рита все еще чувствует горечь от того разговора. Однако Видаль сумел заставить себя не оглядываться и не корить ее отказом. Как это звучит на его родном языке?

Quien quierre á la roza, non mire al espino.

Тот, кто любит розы, не замечает шипов.

Возможно, все могло бы измениться после смерти Флоры Коэнки. Мать Видаля до последнего дня правила семьей. Ей удалось выдать замуж дочь Ракель с довольно скромным приданым и найти невесту для младшего сына, тихого и послушного Альберта. Видаль и Морис подарили брату на свадьбу деньги – достаточно, чтобы открыть овощную лавку. Обсудили, не стоит ли вместо этого взять его в дело, но у Альберта, по их мнению, был слишком неповоротливый ум. Флора до последнего старалась найти Видалю невесту из хорошей семьи, buena familia, но не успела: 4 июня 1934 года умерла, так и не поняв, почему сын изменил сефардийскому долгу создать семью, – она же так и не узнала, что у сына уже есть и жена, и дочь.

Наконец-то, с облегчением подумала Рита.

Видаль приехал к ней растерянный и несчастный. Ему было трудно представить жизнь без сильной, решительной и властной матери. Упал в объятия своей незамужней жены – и она приняла его, приласкала, легла с ним в постель. Так появилась на свет Ивонн, их младшая дочь. Никакой радости от неожиданного припадка любви она не испытала – смотрела в потолок, вслушивалась в его учащающееся дыхание и думала: Флора все еще у руля, хоть и умерла.

После обязательного года траура Видаль почувствовал себя если не свободным, то, по крайней мере, свободнее. Существование стало не таким тягостным – ему теперь не приходилось так изворачиваться, чтобы держать в секрете их связь. Он был уверен: его братья и сестры сумеют удержать тайну в пределах семьи, община не узнает. Главное, теперь не грозит суд матери, яростный, как проклятие. Если бы она узнала, объяснил он Рите, она бы не только осудила меня и оттолкнула – она сама бы умерла от позора.

Община в синагоге в Холланд-Парк тоже отторгла бы меня как блудного сына. Херем – вот что ждало в таком случае. Уничижительные сплетни преследовали бы меня до самой могилы – кого привлекла бы такая жизнь? Кем бы я тогда стал?

Моим мужем, подумала Рита, а он продолжил, почему-то в третьем лице:

– Видаль Коэнка потерял бы свою честь и достоинство, превратился бы в несмываемое пятно, в ничто, в испанско-еврейскую песчинку на ветру, в ничтожество. Мало того – он похоронил бы всю семью в могиле непростительного позора.

В самые последние дни 1936 года Рита вернулась домой с новорожденной дочерью. Забавно: оказалось, Видалю очень нравится брать младенца на руки. Рита немного удивилась: шесть лет назад, когда родилась Салли, у него и в мыслях такого не было. Тогда все заботы о малышке взяли на себя Рита и Мейбл. Видаль до Салли почти никогда не дотрагивался. Может, все начинает меняться? Может, есть надежда? Это же он, Видаль, предложил имя. Ивонн Коэнка. Звучит как дома, сказал он. Очень распространенное имя на моей родине.

Так и решили. Ивонн.

С рождением Ивонн изменился не только Видаль. Изменилась и Салли. Ей, по-видимому, было трудно примириться с новым членом семьи. Избалована, решила Рита. Попросила Мейбл быть с девочкой построже. Нечего без конца ее тискать. Сказать-то сказала, но не без оснований подозревала, что Мейбл игнорирует просьбу. Так и росла Салли под перекрестным огнем различных представлений сестер о воспитании детей. Мать черствая, а тетка ласковая и смешливая. Салли можно понять: шесть лет она была одинокой звездой на сцене, где благодарными зрителями были не только мать с теткой, а все семейство Блисс. И теперь, когда услышала восторженные охи и ахи теток и дядьев, пришла в ярость.