Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

возведенной квир-идеологией в своего рода идеал. Сосредоточенность на функции мужского, определяемого негативно на уровне теории, на практике оборачивается стремлением к нему с обеих сторон – в большинстве своем квир представляет собой или мужскую субъектность, требующую себе права на маскарад женского, либо женское, воспроизводящее мужское как новую идентичность и маскарад. Постколониалистский фантазм насквозь пронизан функцией мужской нехватки, выставляемой как нечто отвратительное или притягательное, но благодаря которой он парадоксальным образом преуспевает в том, что не удается модернизму, столь же заинтересованному в этой функции, но ограниченному в средствах реализации своей заинтересованности.

Знание истерического субъекта, таким образом, входит в активистскую повестку традиционным для него путем отрицания, запирательства. Отождествление этого знания с желанием – распространенная ошибка в отношении движущих сил активизма, подозреваемого в тайной смычке с намерениями фигуры или инстанции, которую обличает социальная критика второго порядка – инстанции угнетающей. Некоторые основания для этого действительно есть – философ, особенно ангажированный умеренной левой повесткой, может по-разному оценивать свое предназначение, но есть в его речи нечто неизменное, связанное с упреждающей позицией, которая регистрирует все будущие бесчисленные поражения, наносимые властью любым стремлениям к свободе и независимости. Такая регистрация порождает эффекты, которые сами по себе никогда не учитываются – в частности, эффект удвоенной репрезентации силы. Фиксируя повсеместный успех инстанции власти – в идеологической, товарно-потребительской, медийной или образовательной сфере – критик вольно или невольно воспевает ее силу, упивается ее могуществом. Со стороны трудно понять, какого рода импульс эту странную солидаризацию питает и почему она тем сильнее, чем более критическим оказывается отношение интеллектуальных фигур к действиям системы.

Было бы избыточным видеть в этом сговор, пусть даже внутрисистемный – такое мнимо изящное решение ничего не объясняет в побуждениях участвующего в сговоре субъекта. Контракт между интеллектуалом и властью, кем только не разоблачаемый, выглядит иначе и возводить его происхождение следует к той области, в которой знание истерички идет вразрез с ее желанием. То, что она о генитальном субъекте знает, вовсе не тождественно тому, что она может для него пожелать. Желает она ему, безусловно, могущества – в случае истерического симптома это совершенно очевидно. Однако она прочит ему могущество вовсе не там, где мог бы питать соответствующие иллюзии сам субъект.

Сегодня нам известно, как разворачивался симптом Доры в отношении всех действующих лиц ее семейной интриги. Дора была глубоко разочарована тем, что не может быть выразительницей желания отца. Те ласки, в которых он мог бы отказать госпоже К., поскольку его сексуальная мощь прародителя давно свелась к чистому означающему угасшей мужественности, Дора хотела бы предложить его любовнице сама, поддержав тем самым отцовскую доблесть и восполнив его несостоятельность. Этого ей сделать не разрешают, и запрет вызывает у нее ощущение несправедливости, так как она намеревалась преподнести свой дар бескорыстно, и ничего не требуя взамен. Немаловажно при этом, что Дора возводит нехватку отца в ранг всеобщей – довольно экстравагантная операция для инстанции желания в его общераспространенной генитальной форме. Тем самым Дора как истеричка вовсе не занимает место отца – она создает другое место, где мелкий грешок его желания, адюльтер, перекрывается амбициозным проектом его дочери воссоздать любовные отношения совершенно нового типа. Отцу, этому во всех отношениях слабосильному тирану, не нужно утруждаться – Дора все сделает сама, гарантируя, что после отец так или иначе получит заслуженное наслаждение, пусть даже посредством своей дочери. Покуда не свершилась замысленная ею революция, которая позволит мужчинам наслаждаться вне ограничений, налагаемых на их желание генитальным регистром, они будут нуждаться в дочерях, чье желание носит истерическую окраску.

Близкую по характеру операцию, хотя и с иной целью, проделывает и другой персонаж, ставший известным благодаря лакановскому семинару, – дочь Эдипа Антигона. При истолковании ее желания, как и в случае Доры, следует пойти дальше общеизвестных обстоятельств запрета на погребение неверного брата. На кону стоит другой запрет, намерением нарушить который она делится, когда прямо заявляет Креонту, что все происходящее его не касается. Интерпретация слов Антигоны не отсылает ни к чему иному, как семейной истории, к которой Креонт непричастен и потому не может выносить в отношении ее членов, живых или мертвых, никаких распоряжений. Речь идет о желании возместить материнскую заботу члену семьи, который так и не обрел матери, поскольку она стала ему супругой – оборотная сторона эдипова мифа, зачастую однобоко толкуемого в терминах доступа к неограниченному «двойному» наслаждению инцестом. Скрываемая мифом истина состоит в том, что заполучить это наслаждение можно было лишь ценой утраты доступа к матери – суровые матримониальные и общественные обязанности супругов той эпохи не допускали на этот счет никакой двусмысленности. Своим поступком (который неслучайно сравнивается в тексте трагедии с поведением птицы, потерявшей птенцов) Антигона восполняет нехватку того, кто, как и Эдип, был ее единоутробным братом. Желание Антигоны, таким образом, как и в случае Доры, состоит в занятии позиции, которая нарушает табу радикальнее, чем инцест.

На инцесте в данном случае следует остановиться подробнее. Распространенное среди некоторых умеренно консервативных мыслителей, хотя и скупо проговариваемое ими, ощущение, будто на коммунистическом проекте лежит неустранимая тень инцестуозности, неуловимой извращенности, не столько ошибочно, сколько радикально недостаточно. Само по себе межпоколенческое и внутриродовое смешение персонажей в фантазме истерички представляет собой не влечение к инцесту, а шаг за ту черту, преступание того закона, который с инцестом ассоциируется. Желание истерического субъекта направлено не на инцест, а туда, где он больше не имеет значения.

В этом смысле серьезнейшая ошибка всех обязанных психоанализу освободительных политических проектов состоит в приписывании революционного потенциала истерическому субъекту, победно преступившему границу инцеста. С ее преодолением связывали разнообразные надежды, наименее скромными из которых было открытие новых рубежей сексуальности там, где прежде субъекта сдерживала неотвратимость возмездия за его желание. Лишь перед отбросившим эти страхи субъектом с раскрепощенной сексуальностью предстанут перспективы социального преобразования[16].

Однако ничего подобного истерический проект с собой не привносит. Требование, исходящее от истерической речи, может простираться неопределенно далеко, но лежащее в его основании желание носит вполне конкретный характер. По этой причине перспектива устранения всеобщего социально-сексуального гнета и борьбы с тотальной неудовлетворенностью, которая на краткий период замаячила на пересечении психоанализа и марксизма, представляет собой крайне обманчивую, неточную и размытую передачу того, что в желании истерички представлено ясно и отчетливо.

Желание истерички показывает, что никакого коммунизма как возмещения всеобщей нехватки не существует – есть лишь восполнение нехватки одного желания другим желанием. Подобная операция не вполне типична для функционирования желания: в структуре субъекта с тривиальной обсессией оно, напротив, формируется из того, что Лакан называет «желанием другого». Таким образом, хотя в желании обсессика обнаруживается изначально ему присущий экстимный