Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

(extimité)[17], внешний элемент, оно максимально долго, зачастую вплоть до окончания анализа сохраняет нейтралитет, придерживаясь в отношении желания других субъектов позиции невмешательства. Обсессивный тип может питать какое угодно недовольство действиями окружающих и их манерой желать, но преобразовательные интенции в его симптом не входят – он либо бездействует с критической миной, либо, если пройденный анализ или иные обстоятельства приоткрывают ему путь, демонстративно действует вразрез с поступками своего окружения.

Совершенно иной линии придерживается истеричка, которая выдает себя непосредственным намерением вмешаться в инстанцию желания. Благодаря этому ее позиция оказалась вписанной в историю анализа и привлекла его создателя, искавшего достижения той же цели иными средствами. Намерение истерички в полной мере выказывает себя, когда ее речи ничто не препятствует, когда она максимально приближается к состоянию идеального газа и при этом всегда присутствует в истерическом желании как вдохновляющая его цель. Реализация этого намерения представляет собой привнесение в генитальное желание, которое истеричка стремится подхватить, другого желания, открывающего для субъекта перспективу, перед лицом которой и под угрозой символического запрета он, как кажется истеричке, из упрямства или нерешительности остановился.

Следовательно, фантазм о «коммунистическом» как о всеобщем счастье является не более чем успокоительной ложью: не восполняя все нехватки одномоментно, оно сводится к частному дозволению перекрыть нехватку другим желанием – позволить дочери осчастливить избранницу отца, сестре – полюбить брата материнской любовью и т. п. Подобное устранение всегда носит чрезвычайный характер и касается отнюдь не любого желания или первой попавшейся потребности. Так, у Доры есть желание и она убеждена, что ее дочернее положение – не преграда и что любовный дар и ласку госпожа К., ангажированная Дориным отцом, может с тем же успехом взять из ее собственных рук. Сходное убеждение разделяет Антигона, полагающая, что ее брат – место которого занимают как Полиник, так и ее отец Эдип – нуждается в ее материнской любви, которая находит свое предельное выражение в достойных про́водах, упокоении его мертвого тела на последнем ложе.

Античность всегда была точнее в описании подобных акций, нежели христианский мир, конечная цель которого состояла в религиозном приручении истерического субъекта, сопровождающемся умеренной лестью в его адрес. Традиция предписывает рассматривать истерический порыв как жертвенное самоотречение, спонтанную самоотверженность, возможно чрезмерную, что не могло не сказаться на отношении к нему в са́мой христианской из всех существующих сред – в среде профессионально-врачебной. Тем более ценно, что Фрейд сумел не поддаться инерции восприятия и приблизиться к подлинной форме, которую этот порыв принимает и которая носит не сентиментальный, а скорее настоятельный, неумолимый, «глухонемой» характер.

Итак, хотя мотивы Доры и носили сугубо личный оттенок, ограниченный вполне определенной фантазматической целью в отношении желания отца, в ее историю в конечном счете оказались втянуты все лица, так или иначе связанные с ее семьей. Смыкание всеобщего и особенного в желании истерички срабатывает именно таким образом: неочевидность содержания, превращающая его в не более чем казус, нечто откровенно экстравагантное, сопровождается предназначенным неопределенному кругу адресатов программным требованием – даже если его аудитория, как в случае Доры, ограничивается ее ближайшим окружением.

Требование это сбивает исследователей с толку, когда, вынужденные на него реагировать, они не в силах приписать его не чему иному, как активистской мобилизации в интересах всеобщего блага. Это показывает, до какой степени критическое суждение современного типа не в состоянии отказаться от гегельянского прочтения, которое тем влиятельнее, чем активнее с ним пытаются бороться. Оно побуждает использовать любую возможность перейти от особенного к всеобщему, найти то связующее звено, ту единственную нехватку, устранение которой обеспечило бы при надлежащих условиях выигрыш для всех.

Первым возникшим в связи с этим недоразумением стала попытка реабилитировать желание самой Доры после того, как замечания Лакана по ее поводу позволили открыто усомниться в правоте Фрейда. Дора немедленно была взята под защиту участницами феминистского движения, которое имело к фрейдовскому анализу свои счеты и существенно выигрывало, если бы случай Доры подтвердил ошибочность клинических умопостроений Фрейда. Выигрыш этот должен был открыть дорогу окончательному крушению идеала гетеронормативности и признанию реальности женской гомосексуальности, чье равноправие с генитальным желанием опиралось бы тогда не только на активистские заявления, но и на прочную теоретическую основу.

Однако недоразумение было неизбежным, поскольку вовсе не гетеронормативный идеал значился конечным пунктом фрейдовского проекта. Сколь бы ни пренебрегала Дора – пусть даже на свой викторианский манер – привилегиями гетеронормативной сексуальности, интересует ее, как показал анализ, исключительно тот ограниченный и бессильный в своем желании мужской образ, которому она намеревается своим желанием послужить. Иными словами, как это формулирует Лакан, не опровергая тем самым результаты фрейдовской работы, а предвосхищая не достигнутый ею конечный пункт, Дору живо занимает присущая генитальному субъекту нехватка. Отсутствие возможности повлиять на нее лишает в ее глазах привлекательности и смысла ее собственное желание.

Под вопросом тем самым оказывается пресловутая гомосексуальность отношений, в которые истеричка будто бы вписана. Дело не в том, что начавшись с любви к отцу они в итоге сводятся к его фигуре с истерической стороны, то есть, как заподозрил Фрейд, вполне гетеросексуальны и анализабельны. Напротив, случай Доры показывает, что вместе с влечением к любовнице отца (которое Фрейд, к слову, устранять не собирался) вопрос о желании целиком выходит на тот уровень, где пол носителя симптома перестает иметь значение. Несомненно, присутствующая в истерическом фантазме гомосексуальность с клинической точки зрения оказывается не женской, а мужской. Истеричку интересует проект предоставления мужчине доступа к наслаждению, что с аналитической точки зрения может означать только его гомосексуализацию, поскольку во всех прочих случаях мужское наслаждение ограничено рамками, налагаемыми на него матримониальными требованиями.

Под вопросом оказываются зачастую довольно масштабные философские и художественные проекты эмансипации женской гомосексуальности, различные по своей плодотворности, но в своем гуманистическом пафосе неизменно противоречившие результатам психоаналитического исследования. Для последнего вопрос о гомосексуальности имеет не культурно-политическое значение, которым он постоянно нагружается в интеллектуальной среде, а служит инструментом уточнения границ фантазма, в случае истерички никакой женской гомосексуальности не обнаруживающем. Речь идет не о том, что последней не существует в принципе, но скорее об отсутствии непосредственного доступа к ней. Если лучшие умы феминизма пользовались этой чертой истерички для того, чтобы наделить ее полноправным статусом, независимым от истории мужского желания, то это был жест сугубо философской сепарации, не затронувшей наиболее устойчивых основ, на которых желание субъекта покоится.

Это косвенно подтверждается некоторыми культурными явлениями современности, в которой наибольшая концентрация пренебрежения женской позицией и склонности к ее недооценке присуща, как замечают клиницисты и сами представительницы феминизма, не мужчинам, а именно женщинам – особенно тем из них, кто склонен в выборе объекта влечения