Книга Бекерсона - Герхард Келлинг

Презентация напоминала скорее чествование, нежели оккультную инсценировку в малочисленной общине. Его поразила масса столпившихся в зале людей. Кремер, абсолютно невозмутимый, вышел на сцену, сел за столик и на фоне импровизированного пения авангардной капеллы стал читать фрагменты из книги. Он следил за тем, чтобы демонстрировать и внушать публике безграничное спокойствие и безразличие, например, когда при возникновении музыкальных пауз холодным рыбьим взглядом смотрел на сидящих внизу зрителей, но прежде всего когда извлекал из коробки сигару, без спешки прикуривал и с полным самообладанием попыхивал ею, словно заполняя возникавшие при чтении паузы. Слово «инсценировка» представлялось здесь вполне уместным, виновник торжества казался жрецом, на сцене разыгрывалось нечто вроде маскарада, в котором сама публика предстала носителем изысканного своеобразия. Она ощущала себя причастной к происходящему действу, а не простым наполнителем помещения. Всеми присутствующими владела одна мысль — они видели себя соучастниками чего-то чрезвычайного, почти сакрального, возведенного их общими усилиями, что еще долго согревало им души и, по-видимому, зиждилось в основном на причастности ко всему происходящему учеников и последователей Кремера. К сожалению, он, Левинсон, реагировал на подобное невротически и ипохондрически, так что здесь он наверняка был плохим советчиком.

По окончании презентации он, Левинсон, еще какое-то время нерешительно стоял в баре фойе среди членов этой секты, словно отдавая себе отчет, что еще не все кончилось, да и не могло кончиться. Он колебался между желанием сбежать отсюда и смутной потребностью противостоять этому водовороту, когда к нему естественно и просто приблизилась незнакомая миловидная дама (иногда взгляд ловит такие лица благородной формы) и в тоне абсолютной доверительности спросила: ты там тоже будешь? Дело в том, что затевается вечеринка в галерее, машины отъезжают одна за другой, для него наверняка найдется место в одной из них. При этом она держалась настолько спокойно, решительно и доброжелательно, что заданный ею вопрос даже показался ему до некоторой степени правомерным, поэтому он словно мимоходом заметил: ну разумеется. Убедившись в его согласии, она, удовлетворенная, удалилась. Вскоре он вышел из здания, и в одной из машин (это был автомобиль марки «вольво» с кожаными сиденьями) нашлось свободное место и для него.

Непродолжительную поездку он, Левинсон, совершил на автомобиле «вольво», устроившись на заднем сиденье между двумя женщинами, видимо, едва знакомыми друг с другом. Всестороннее, почти физическое молчание в машине ему никак не мешало; он наслаждался телесным благоуханием своих соседок. Когда они прибыли на укрепленную, будто крепость, виллу, его не удивило появление в жилой части Йона Кремера в окружении своих поклонников. В отношении себя самого он сделал вывод, что в любом случае не ощущает привязанности к клану Кремера, к числу его учеников и последователей, в окружении которых и состоялся выход гуру. Особую симпатию Кремер, видимо, испытывал к своим почитателям женского пола, к ладоням которых он то и дело прикасался.

Так он, Левинсон, впервые переступил порог дома настоящего богача. Его резиденция представляла собой нечто вроде современного музея… весь дом — это галерея с кричащими произведениями искусства на стенах… рядом с жилыми помещениями бассейн… ступень за ступенью все новые и новые комнаты… домоправительница в белоснежной кухне… видеокамеры надо всеми входами… и среди всего этого как точка опоры возвышался Кремер, похожий на паука, девственный и приветливый, — антипод собственного вызывающего богатства.

Он спокойно воспринял панегирик в свой адрес, произнеся в ответ лишь пару негромких слов. Будучи в состоянии опьянения и тем не менее пребывая в здравом уме и твердой памяти, он напоминал волка в овечьей шкуре. Он никогда не отличался грубым нравом, поражал своим спокойствием и удивительной комичностью. В его словах словно невзначай звучала оценка происходящего, что в иных условиях, возможно, казалось бы неприличным и унизительным.

И здесь, на этой вечеринке, он, Левинсон, чувствовал себя неожиданно уверенным, не просто реально присутствующим, только во исполнение поручения, а как бы в роли вовлеченного и реального участника, иногда даже в качестве выразителя настроения общества, что само по себе являлось редкостью, ибо характерными его чертами следовало считать замкнутость и бескомпромиссность. Он имел успех, гордился определенными достижениями, к нему прислушивались, старались его понять. Домоправительница, обладавшая слегка скабрезным шармом и одновременно ранимостью, спросила у него, кто он был, что делает. Короче, нашла его очаровательным. Он искусно уклонился от ответа, расхвалил дом и картины, тем самым попав точно в десятку. Она оказалась причастной к искусству, возникновение галереи стало ее заслугой, сейчас тут собралось много русских, может, он был художником? Да нет. Хотя действительно художником, он писал, слово без труда слетело с его уст… Ах, ну а что же еще? В данный момент вообще ничего, он с улыбкой смаковал один (единственно возможный) ответ, причем злобно-насмешливый — он раздумывал о фильме. Одно выражение пришло ему в голову — о Кремер! — вечер негромких триумфов. Каков он был, показывало уже то обстоятельство, что он мог пить без конфуза. Алкоголь не загонял его в угол, скорее наоборот. Только это был не он сам — теперь из него исходило иное, радостно-возбужденное «я», на тщетные поиски которого он отправился бы в иное время… Он постепенно становился рабом какого-то шаткого настроения, слова закручивались во все более тугую мысленную спираль, и он откровенно вел дело к краху, пока наконец глубоко засевшая в нем агрессивная мысль не разрядилась в массе собравшихся: а что, собственно, им здесь надо, что их привело сюда? После такого опрометчивого высказывания настала кратковременная тишина, и внимание всех присутствующих на мгновение переключилось на него, затем каждый из собравшихся вернулся снова к привычным разговорам. Вдруг все перевернулось. Еще мгновение назад он балансировал на канате (что, разумеется, было лишь глупостью и еще одним заблуждением), и вот уже на него обрушилась заслуженная кара: пока он говорил, вокруг него, по-видимому, что-то изменилось, несомненно, что-то случилось, нечто вроде падения напряжения… а он этого просто не заметил. И лишь чуть позже обнаружил, что Кремера в помещении больше не было, его место в конце зала опустело. А он, Левинсон, даже не обратил внимания на его исчезновение.

Мгновенно ощутив в себе какой-то надлом, он отсел в сторону, рядом с ним стоял полупустой стакан, он вдруг почувствовал в себе гнетущую опустошенность и потерянность. В этом состоянии он просидел, наверное, не менее часа в углу между какими-то яркими произведениями искусства. Его слух переполнялся гулом голосов (вечеринка продолжалась), а сам он пребывал в одиночестве, чувствуя себя проигравшим, словно имело место противостояние его с Кремером, которое в результате его, Левинсона, ухода считалось бы его, Кремера, успехом (а тот, наверное, даже ничего об этом не знал). Вдруг он, Левинсон, ощутил рядом с собой чье-то физическое присутствие. Это была юная дама. Улыбнувшись ему, она не задумываясь проговорила, что он выглядит таким одиноким, словно его бросили: она уже некоторое время наблюдает за ним и представляет себе, в каком он состоянии. Это была юная субтильная дама с несколько бледной кожей и короткой стрижкой. Хотя она не отличалась особой красотой, ему понравились мягкие черты ее лица.