Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

Егорычев на эти слова только молча поворачивает голову в сторону генерала и не находит нужным отвечать на его тягостное для обоих признание.

– А у меня к вам довольно деликатное поручение, уж и не знаю, как вы к этому отнесетесь…

– Слушаю вас, Павел Андреевич.

– Я уполномочен передать вам приглашение одной очень важной особы, – чувствуется, что собеседник Егорычева находится в затруднении. – Вы человек замкнутый, нашими эмигрантскими делами, общественной нашей жизнью практически не интересуетесь, и, возможно, вам странно будет слышать то, что мне поручено вам передать, – мнется генерал.

– Говорите, Павел Андреевич. Кем поручено? – сухо интересуется Егорычев.

– Видите ли, мы у себя, в Союзе спасения русского народа, где я имею честь состоять в руководстве, время от времени устраиваем что-то вроде вечеринок или балов, если вам угодно, где, признаться, бывают особы из лучших российских фамилий, я бы сказал, первых наших фамилий. Вы меня понимаете?

– Нисколько, – все холоднее и суше реагирует Егорычев.

– Я имею в виду, что иногда нас удостаивают посещением особы царской крови. И на днях мы будем иметь честь принимать у себя в Собрании саму вдовствующую императрицу Марию Федоровну.

– Очень рад за вас!

– Так вот мне поручено передать просьбу Марии Федоровны: она желает вас видеть.

– Вы шутите, Павел Андреевич? Что за странные вещи я слышу!

– Я понимаю, что разговор деликатный и неожиданный для вас, но я нисколько не шучу.

– Погодите, ведь я не состою ни в каких союзах и комитетах, крайне далек от политики, я теперь простой негоциант, у меня другая фамилия, более приличествующая моему скромному общественному положению, – может ли быть, чтобы сама императрица не то чтобы имела ко мне интерес, но даже слышала о моей скромной персоне? Решительно не верю вам, это розыгрыш какой-то!

– Алексей Петрович, обижаете. Я уважаю ваши личные обстоятельства и понимаю ваше желание сохранить инкогнито в это неспокойное время. Но открою вам причину интереса ее величества. Вы знаете, что положение ее не может не вызывать глубочайшего сочувствия – потерять всю семью, всех близких в одночасье, оказаться почти одинокой на чужбине в ее возрасте – это ведь трагедия античного, библейского масштаба. Можете себе вообразить, как чутко она ловит все слухи о возможном невероятном спасении внучки Анастасии.

– Ах вот вы о чем! Этот глупый инцидент в префектуре с болезнью моей жены, с ее чрезмерным воображением, оказывается, получил огласку, если я правильно догадался. Но, милейший Павел Андреевич, это же такой вздор, такой вздор, что и повторять-то неловко. – Егорычев делает вид, что ему просто смешно.

– Подумайте о ее императорском величестве, – продолжает он запальчиво, – в какое двусмысленное положение вы ее этим ставите. Да и меня шутом выставлять – увольте! Впрочем, признаюсь вам честно: покой и безопасность Настасьи Николаевны мне во сто крат дороже, чем расстроенные нервы вдовствующей императрицы, – с упором произносит Егорычев.

– Будьте снисходительны к моей миссии, Алексей Петрович. Напрасно вы это так воспринимаете. После всего, что она пережила, еще одно разочарование императрицу не сломает. А вы с вашей прелестной супругой немного отвлечетесь. Полную конфиденциальность в нашей деликатной ситуации я вам гарантирую.

– Как, вы еще и супругу сюда приплести хотите?! – уже смеясь, отвечает Егорычев.

– А что ж вы ее все вдали от людей держите, как в погребе. Это ж не Сибирь все-таки, это Париж! – переходит на игривые интонации и его собеседник.

Егорычев, все еще пребывая в веселом расположении духа, жестом подзывает автомобиль.

– Куда вас подвезти? – обращается он к собеседнику, считая разговор законченным.

* * *

Нужно признать, что Егорычев настолько мастерски выдерживает всю сцену, что мы и сами начинаем сомневаться – да кто же он такой, в самом деле?

В хорошо обставленной парижской квартире среднего достатка по своей комнате расхаживает Анастасия. На ней модный шелковый халат, из-под которого иногда выглядывает при движении дорогое кружево лифа.

В обстановке квартиры, в драпировках, женских безделушках чувствуется основательность, устойчивость без излишеств и роскошества. Анастасия не в настроении, она взволнованно ходит по комнате, часто подходит к окну, поглядывает вниз. Квартира расположена высоко, на уровне третьего-четвертого этажа. Из плотно, по-зимнему закрытого окна видна не шумная улица со всей ее человеческой суетой, а глухой колодец грязного двора, где блестят холодные осенние лужи, в углах громоздится выброшенная старая мебель и всякий хлам.

Высокий этаж, обшарпанный двор и уютная, обжитая, ухоженная квартира явно не вяжутся друг с другом. Создается впечатление, что хозяева квартиры сознательно не хотят привлекать к себе внимание, выбрав отдаленный от центра квартал, и вместе с тем не хотят лишать себя привычного комфорта.

Анастасия выглядывает за дверь, зовет горничную на французском:

– Мадлен, тебе не кажется, что у нас пахнет гарью?

– Нет, мадам, что вы? И на кухне ничего не готовится… Вам показалось.

– Может, мосье оставил непогашенную сигарету? Дай ключ, я проверю!

– Но мосье не разрешает открывать его комнату. Вы же знаете, он даже убирается сам.

Анастасия подходит к красивой резной двери, задрапированной дорогой портьерой, нервно берется за начищенную витую латунную ручку, дергает за нее – и, к ее удивлению, дверь легко открывается. Анастасия, не рассчитав усилий, буквально вваливается в комнату и делает несколько стремительных шагов на середину. Чувствуется, что она здесь впервые и очень удивлена увиденным.

Комната поражает своим аскетизмом. Ни ковра на полу, ни штор или занавесок на единственном высоком окне. Лампочка на голом шнуре без абажура. Простой стол и стул в углу, полка с книгами и сложенными стопкой газетами, железная койка с примятой подушкой, покрытая серым суконным одеялом. В другом углу – полка с туалетными принадлежностями. Больше в комнате ничего нет. Окно открыто, и внутри на подоконнике лежат крупные дождевые капли. Понятно, что никакой гарью отсюда тянуть не может.

Поеживаясь от холода, Анастасия начинает осваиваться в комнате, с интересом приближается к письменному столу, на котором нет абсолютно ничего. Берет с полки несколько книг, очевидно, ей не знакомых, – Кнут Гамсун, Джек Лондон, Стефан Цвейг, Рильке, Джеймс Джойс, Марсель Пруст – на языках оригиналов, среди которых попадается и несколько русских авторов – Гумилев, Цветаева. Листает книги, одну откладывает, чтобы взять с собой. Скорее всего, ей ближе Цвейг и Цветаева.

Она подходит к полке с туалетными принадлежностями, и глаза ее округляются: при всей нищенской обстановке – здесь вещи художественной красоты, с дорогой инкрустацией. Она берет в руки хрустальный флакон необычайной формы, это модный мужской одеколон, не без усилия открывает плотно притертую пробку и с наслаждением, закрыв глаза, вдыхает запах.