Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - Константин Дмитриенко

Жена Гришки Яценко Варвара, спокойная баба, привыкшая к тому, что мужик ее постоянно молотит языком, только кивала, накрывая на стол. Красные цветы-не-цветы стояли в кринке на окне.

Через неделю в устье Пиекана Гришка нашел глину, а на Троицу хата Яценко занялась пламенем, и кабы не соседи, огонь бы точно перекинулся и пожрал половину слободы. Следующий год Яценко жили в землянке, потом только отстроились. Те, кто видел цветы-не-цветы, говорили, что пламя над Гришкиной избой было как раз того самого цвета. Сам же Гришка больше на Малый Заячий не ходил.

Первый секретарь Малопарижского райкома Коммунистической партии Советского Союза Шогин прославился тем, что в середине шестидесятых, в самый разгул кампании по «глубокому внедрению кукурузы в северные районы», вместе с топинамбуром и коноплей стал организованно завозить на Реку женщин. За то, что в районе, подведомственном Шогину, каждый артельщик-«золотарь», лесоруб, охотник получил не только право, но и реальную возможность обзавестись женой или подругой, большое ему спасибо от всех таежников от Неряхи и Поляков до Бомнакана. Говорили, что собирать баб и молодух по всему Советскому Союзу Шогин доверял второму секретарю — ухватистому полукалмыку Семенову. Семенов собирал женщин, как овец в отары: сажал их в вагоны, потом — тук-тук, тук-тук, тук-тук — через всю страну до Вольной, Неряхи или Сковородки, а там уже или Рекой, или по тракту отару свозили в Малый Париж, и сам Шогин принимал женщин, которым должно было увеличить народонаселение Малопарижского района. Специально для этих встреч на месте, где когда-то стояла Окладовская заимка, сгоревшая в конце тридцатых, построили дом отдыха, быстро окрещенный малопарижцами «Шогинской дачей». Завистливые языки трепали, что Шогин сам лично опробовал каждую из прибывших в Малый Париж… Шогину это даже льстило. Но согласимся, что пять или семь тысяч женщин — это все-таки многовато даже для Распутина или Берии, не говоря уж о первом секретаре райкома, который, конечно, и в строительстве коммунизма, и в пьянке должен быть (и был!) примером для рядовых строителей, полжизни проводящих на лесоповале или по яйца в ледяной воде на приисках, но все же до былинного уровня, как ни крути, не дотягивал. Еще нужно отметить, что к своей работе Шогин относился ревностно и как-то раз устроил Семенову выволочку за то, что «второй» набрал «лахудр, на которых и у эвенка не встанет» (но это в самом начале было). Какая-то часть из каждого привоза, получив на руки компенсацию «за тревогу», отправлялись домой, остальные же разъезжались по приискам, леспромхозам, рудникам и находили себе нормальных мужиков, обеспечивавших своих жен, подруг и любовниц. Особо разворотистые, раскрепощенные и понимающие, в чем бабье счастье, умудрялись даже обзавестись и двумя-тремя источниками доходов.

Говорят, последняя «отара» пришла в Малый Париж в 1975 году. Вроде как ее в полном составе отправили вверх по Реке к недавно образованному бамовскому поселку Верхний, где началось строительство железнодорожного моста. Говорят, «бабья баржа» до Верхнего не дошла. Последний раз ее видели в Улгайском устье, где еще сохранились остатки бараков лагеря, в котором в тридцатых годах держали «кулаков» — участников Сионского восстания… Семенов из Малого Парижа в 1979 году пошел на повышение в Якутск, а Шогин, награжденный орденом Трудового Красного Знамени за перевыполнение плана артелями по добыче золота, умер то ли в один день с Брежневым, то ли в день Апрельского пленума. Но это уже не в Малом Париже было, а то ли в Красноярске, то ли в Краснодаре.

К бабке Ульянихе меня привела ее внучка. Мы сидели на крыльце, и голосистая старуха распевала «Шумел камыш». Собственно, ради этой песни, куплетов в которой, как оказалось, немногим меньше, чем стихов в «Песне песен», я и приходил. Внучка, конечно, тоже интересная, та еще штучка, но у нее в любовниках — бывший и женатый первый секретарь райкома комсомола (тот самый, кстати, что принимал меня в ряды и спрашивал о принципе демократического централизма), так что чего уж там! Тем более чего уж, если экс-секретарь после развала Союза, компартии и компартиевой смены стал вполне успешным предпринимателем…

На распевки после рюмочки подошла соседка Лида. Лида не пела. Все больше слушала. А когда я уже собрался, спросила о моем отце.

Отец маялся почками. Давно и настолько безнадежно, что готов был на что угодно, лишь бы полегчало. У Лиды же, как у многих в то послекашпировское время, открылся дар. В общем, так мы и познакомились. Два года Лида лечила отца, и не знаю уж, что там — ее дар, отцовская вера или что еще, — но действительно помогало. Они с мужем Николаем и дочерями ходили к нам в гости, мы в ответ, когда Николай, матрос на речном буксире, приходил из рейса, посещали их. Так потихоньку, помаленьку вроде бы даже сдружились.

Николай приехал в наш Малый Париж вместе со строителями-комсомольцами лет двадцать назад. А Лида всегда жила здесь. И родители ее, и предки. Никита Чайка, как только стало известно, что в верховьях Реки золота «бери не хочу», отправился на север, неся на себе весь свой нехитрый скарб. Несколько лет крутился на приисках, в артелях, но, так ничего толком не заработав, однажды весной, чуть ли не сразу за ледоходом, вместе с женой и дочерью-отроковицей спустился по Реке и в тот же год поставил на берегу, там, где теперь пристань, кузню.

Мастер он был толковый. И ковал, и слесарил, и варил. Металл чувствовал и понимал. Ковал от гвоздя и подковы до хорошего ножа. До сих пор, наверное, еще можно найти у старых охотников капканы, сделанные им. Мне показывали бельгийское охотничье ружье, стволы к которому вроде бы отковал Никита Чайка. Говорят, что железные ставни на чуринском магазине и сейфы в подвалах Первого золотопромышленного банка — его работа. Клейма, кстати, не ставил, потому что считал, что мастера должно узнавать по самой работе, а не по тому, какую он рисует закорючку.

Первым пароходом навигации 19… года с низовьев пришли переселенцы-толстовцы. Следы их Ясной Поляны, упраздненной во время укрупнения совхоза, можно еще увидеть в районе Чкаловского озера, а потомков сектантов, почитай, и не осталось. С этого же парохода сгружали первое в Малом Париже пианино, этим же пароходом прибыл коренастый суетливый моряк — сын архиерея из Тамбовской губернии, убежавший из дому и ходивший на судах едва ли не всех морских держав во всех океанах. На плече моряк нес мешок. Рядом с моряком, но все же чуть впереди, шла крупная белая собака с огненно-рыжими ушами. Пианино, предназначавшееся в Собрание золотопромышленников, погрузили на телегу, и два чалых битюга размеренно потащили поклажу по пыльной улице, а собака повела носом, будто беря след, и направилась в сторону кузницы. Следом за собакой засеменил и моряк.

— Хорошая у тебя собака.

— О да! Я ее щенком совсем малым в Кейптауне у одного ирландца выпросил, она тогда вот не больше твоего кулака, а они у тебя, конечно, большие, а все же не больше кулака, да! Была вот такая маленькая, но не слепая, и зубастая, а вообще молчаливая, все время молчит, я вот ни разу не слышал, чтобы лаяла. Ван Нольтен говорил, что слышал, но его на следующий день малайцы зарезали, ага! В Маниле, так что я и не знаю, может, он и врал, этот Ван Нольтен. А у меня вот вопрос: ты что куешь? Сможешь мне шкатулку такую вроде сундучка, ну, как касса, только чтобы прочная, с замком и не очень тяжелая? А то мне вот барахло свое все в мешке да в мешке, а там все теряется, то одно теряется, то другое, вот я и подумал, что мне нужен сундучок такой, с крышкой. Где же я это подумал, а? Ну да, еще в Конго, значит, когда мистера Курца увозили, я и подумал, что хорошо бы, а мистер Курц, он великий человек. Ну так ты возьмешься? Дорого?