Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - Константин Дмитриенко

— Ну, ты тараторка… Не дороже денег.

— А! Ну это понятно, это же само собой, только сделай, а деньги — есть, вот смотри — это совсем старый дублон, а это вот мексиканский доллар, или вот соверен, и то золото, и это золото, а то можно и серебром, у меня и серебро есть, или ассигнациями тебе? А долго делать будешь? И где у вас тут кабак хороший, я слышал, что есть такой. А что, девки тоже есть? Вот помню, ну это тебе, наверное, неинтересно… Так долго будешь?

За время этого разговора моряк подпрыгивал, приседал, чесал затылок, корчил рожи, вытряхивал из заплечного мешка какие-то вещи, а собака стояла, принюхиваясь и щуря глаза, ничем беспокойства не выражая, как будто все вокруг ей давно и хорошо знакомо, да и вообще, что ей может быть в новинку? Кузнец же, выслушав слова, что сыпались как горох из прохудившегося мешка, спокойно объяснил морячку, где можно остановиться, где можно столоваться, что завтра к вечеру будет готово, что пяти рублей за кассу вполне достаточно, что девки есть, но в основном китайские куны.

— …все, не галди, иди себе, завтра приходи.

А моряк не унимался:

— А! Завтра! Ага! Хорошо! Значит, завтра, половину вот сейчас, а половину я вечером, хорошо так, да? И вот что, я же не просто так к вам пришел, я же Родия ищу, знаешь такого?

Чайка хмыкнул:

— Тот, что Штитмана убил? У девок его встретишь. Только собаку с собой не бери, не любят они его.

— Э-э-э-э-э-э. Нет! Это, брат, такая собака, что Родию в самый раз, я же говорю: мистер Курц — это раз, ирландец в Кейптауне — два и Ван Нольтен в Маниле — три! Значит, правильно все, значит, правильно, а ты уж, голубчик, постарайся, сундучок мне, ну до завтра, до вечера, вот, значит…

Кузнец свистнул мальчишке, чтобы тот вставал к мехам, а собака и моряк отправились к рынку по той самой пыльной дороге, по которой уехало в Собрание первое пианино Малого Парижа. Собака шла на полтора шага впереди, так, будто точно знала, куда им надо. Следующим годом, по осени, моряк, служивший тогда у Чурина складским приказчиком, взял за себя Чайкину дочку, а весной, с началом навигации, ушел помощником на окладовском пароходе «Алеша» вверх по реке. В августе, когда пароход стоял на Бомнакане, ожидая большой воды, чтобы пройти верхние перекаты, молодая жена помощника капитана родила дочку. Пароход пришел с верховий в конце октября и привез вести о налетах на дальние прииски. Живых очевидцев, конечно же, не было, но в Дальней Тайге, на зимовьях охотников, в балках старателей, на торговых заимках иногда шепотом, иногда в полный голос говаривали, что каждый налет сопровождается появлением белой собаки с красными ушами. По этой примете предположили, что грабежи — дело Родия Ликина. Тем более что ушедшим летом никто его в Малом Париже не встречал…

А что касается Лиды, то тут все просто. Некоторое время мы с ней говорили, что экстрасенсорика и «магические» штучки — вещь ой какая опасная. Лида соглашалась, что «да, ответственность и опасно», читала всякую медицинскую и знахарскую литературу, общалась с хирургами и после каждого серьезного больного добиралась в дом возле базара и отлеживалась на диване — желтая и выжатая. Помню, я спросил, насколько ей это надо, вот так вот? Лида сказала, что ей это не надо, но однажды оно пришло и есть, и теперь это должно быть так, потому что, ну, потому что по-другому не получается, потому что это болезни людей к ней приводят. Я не понял. Да, в общем-то, и не особенно старался понять, у меня своих проблем было достаточно.

За год до того, как умер мой отец, осенью, на пристани со стрелы погрузочного крана сорвался тяжелый крюк и, угодив в Николая, размозжил ему голову. Медицина в таких случаях бессильна. Что в таких случаях не бессильно? Лида рвалась в палату, кричала, а ее муж умер. Уж как Лиде удалось, не знаю, но к вечеру она пробралась в городской морг, расставила на полу свечи и всю ночь бормотала-пела-причитала-выкликала, стараясь вернуть-вернуть-вернуть. Под утро труп пошевелился, согнулся в поясе и сел. Покачался из стороны в сторону, и только Лида замолчала, сама не веря в происходящее, Николай или то, что сидело в нем, прохрипел: «Дура ты, баба, ох, дура» — и упал со стола на пол, погасив половину свечей. Служитель морга, по знакомству пустивший Лиду, видел все это и, выйдя из оцепенения, вытолкал ее, обессиленную, но продолжавшую сопротивляться.

Придя домой, Лида обняла младшую дочку, сказала: «Все кончилось» и отключилась на двое суток, в течение которых сидела на диване, смотрела пустыми глазами в стену и молчала. Очнулась только в день похорон, когда гроб с Николаем поставили в большой комнате старого дома возле базара. На поминках, устроенных администрацией речного порта, Лида не плакала. Прижимала к себе дочерей и что-то совсем неслышно шептала… Или просто так губы шевелились.

На сорок дней, когда младшенькая уже спала, а старшая, студентка медучилища, отправилась по каким-то своим молодым делам, мы сидели на кухоньке, и Лида, внешне спокойная, между рассуждениями, что на сорок дней душа оставляет этот мир, и что нужно бы поставить свечку, и что «Коле теперь уже хорошо, а как мне девчонок поднимать, ума не приложу», выпив очередную стопку водки, сказала:

— Это же в среду случилось… А во вторник вечером Коля пришел и говорит, что по дороге с порта, как раз перед базаром, из переулка вышла большая белая собака с красными ушами, посмотрела на него и сперва зарычала, а потом стала лаять. Коля ее прогнать пытался, а она за ним почти до самого дома шла и все лаяла. А потом отстала.

Больше Лида никого не лечила. Хоть и пыталась. Отцу ее массажи уже не помогали, и он все жаловался, что у нее руки стали совсем холодные. В начале следующего лета мой отец умер, а поздней осенью Лида в бане обнаружила повесившуюся на красном поясе свою старшую дочь. Младшая же дочка с тех пор, как погиб Николай, все болеет и болеет. А Лида никого не лечит, работает маляром-штукатуром, по субботам выпивает рюмку-другую, и, когда я с ней встречаюсь, мне кажется, что тень у нее странная, как будто не только от нее, но еще и от какой-то собаки, что идет рядом с ней, но чуть впереди, так, как будто ведет куда-то.

Приметная тигровая шапка мелькала в Дальней Тайге. Мужика в такой шапке видели то в Дондуках, то на Горно-Золотой, то на Боме, ну и в Малом Париже замечали. Слух даже пошел, что кто-то где-то слышал, что якобы кто-то из оставшихся в живых на разграбленных приисках видел среди налетчиков человека, точь-в-точь Шабалин, да только не пойман — не вор, а потом как-то само собой все закончилось. Ликина убили, война опять же Германская началась, и где все это время был угрюмый Серафим Шабалин, никто не знал, да и не до него было. Может, на Германской был, может, еще где.

А потом был семнадцатый год и все так завертелось, что только шапку поглубже нахлобучивай, чтобы не снесло. Ну и да, конечно, за голову тоже опасайся, а то вместе с шапкой-то… Угрюмый казак в тигровой шапке объявился в Малом Париже летом восемнадцатого года.

В городке, отстоящем от железной дороги за сто двадцать верст, казацкая сотня ждала прибытия красных, которых, по слухам, выдавили из губернского центра, и теперь они, кто как мог, отступали кто куда. Пароход «Почтамт», один из немногих, сумевших прорваться через заслоны и уходивший вверх по Реке, толкал перед собой баржу, на которой разместились человек сто — сто пятьдесят красноармейцев и дикого вида матросов-анархистов. Красные отступали на север, где можно было затеряться среди разоренных приисков, диких отрогов Станового хребта, в стадах эвенков-оленеводов, или уйти на соединение с частями уже тогда известного анархиста Тряпицына. Когда пароход, шлепая колесами, проходил Овсы, его заметили с берега и телеграфировали об этом в Малый Париж — и пока пароход боролся с течением и пробирался через перекаты на обмелевшей по сезону Реке, казаки в Малом Париже готовились к его встрече.