Прощай, Сколопендра! - Надежда Викторовна Петраковская

нам не пригодилось (все ненужное Машка оттащила в детдом поблизости). Но — оставили две погремушки: и вот они-то нас выручали, когда мы играли в молчанку.

И в это утро я пустил трещотку в дело.

Спросонья Машка даже не вспомнила о ссоре. «Куда ты?», — спросила она.

— Гав-гав! — Отсеял я, что означало: не твое собачье дело.

Машка кивнула, но потом сделала упреждающий знак. И я подождал, пока она сварганит пару бутербродов и нацепит мне на башку утконосую шапочку от солнца (она их — уйму по случаю закупила, потому что я их теряю).

На площадке перед входом заседал «педсовет». Старушки завороженно следили за ББГ; белый господин, как всегда, стоял под липой — и кормил своего шофера: узенькая мордочка свесилась к дарующей руке и — матерь Божья! облизывалась при виде шикарной гусеницы.

Гневно переглядываясь, бабульки пожимали плечами; одна Мелания Сидоровна вслух озвучивала всеобщее негодование: «Стыд потерял…А этот, из колониальной Африки — терпит…Должно, хорошо платят. Вон — и кузнечика на закуску!»

При слове «кузнечик» очнулся и забарахтался мой Гошка. Вчера из двух спичечных коробков и трех скрепок я соорудил ему вместительное укрытие — и пристроил на правом плече.

«Добрый господин! — сказал Гошка. — И хозяин заботливый.…»

ББГ приказал Дасэру подать лимузин прямо к пирсу и — величественный! Ушел, на миг заслонив от старушек солнце.

Мы пробирались сквозь утреннюю толпу курортников: с неизбежными надувными лебедями и полусонными голосами детей. Солнце — как постовая служба, тормозило всех, забывших панамы. Галдящие дети крутились возле колес и пришлось свернуть в узкие проулки Старого Города. Здесь поджидала другая беда: брусчастка! Радуйся, тренер: я набиваю мускулы… Как ты и советовал нам, рукоплавающим!

Гошка поворошился на плече — и затих. Как все кузнечики, он ночной охотник. А днем его плющит в сон. «Я же — не саранча какая: веганом скакать целый день», — объясняет он. «Я — из рода Длинноусых Кавалеров, сто тридцать восьмой потомок: любитель личинок…»

По левому колесу выросли Гезлевские Ворота и моя дорога нырнула в тень; я будто купался в этом полумраке. Когда-то в каменную арку Ворот загоняли стада и пленников. Теперь она просто нависает высокой земной твердью. Не дождавшись вечера, местные самодельцы в кожаных фартуках уже вовсю лепят, чеканят и что-то высекают у станков по берегам мелкогудящих улиц. Малый Иерусалим, ремесленная улица.

Никак нельзя проехать мимо чайханы. И даже не потому, что там нынче царит (ханствует?..) бобо Худайберды: отчим Катьки.

Сейчас у него — пик! Значит, вернулся из «опасной, как обычно», правительственной командировки… и по этому случаю: сабантуй. Ничего особого: сидят за низкими столиками обычные узбекские мужички; пьют чай, ловят слова, никто не шутит. Хозяин бегает с чайничками и утирается хвостом полотенца, пришпиленного к фартуку.

А послушать — есть что.

Дядя Худай терпеливо обрывает лепешку (словно гадает на ромашке). Он — задумчив; он крадется по следам пережитого…

— ОдИн тарелка над городом…Начальник молчит. А потом — вдруг! Говорит; «Худайберды, батыр — уже вторОй тарелка над городом… Что делать будем? Ха-Ха-ха!» — Смеются и уставшие от напряжения гости: теперь можно. (Видно по лицам, что опасность для родины — миновала!).

— Серьезная у тебя служба, братец! — Сочувствует чей-то отвлеченный голос из глубин чайханы.

— Да! С небе лепешка не падает…Ха — ха — ха!

А совсем еще молодой джигит напоминает, надеясь на продолжение:

«ВторОй тарелка, бобо…».

И тогда дядя переходит на шепот, как и положено разведчикам.(Я прямо вижу, как припухают его и без того узкие лезвия глаз.)

— Полковник к себе зовет… «Что делать, что делать, ай?.. Спасай, Худайберды…»

Изумленный шумок. Пауза: на пол-глотка пиалы. Подсказки: «Шайтан это. Сбивать надо…»

Публика замирает: синхронно покачиваются тюбетейки… Что будет, что будет!..

— Сбили? — Не выдерживает подсевший.

— Полковник сказал: «Зачем сбивать?» И я сказал: «Тогда — не сбивать!».

И вновь — уважительная тишина. Опять несется хозяин. Несет чай на донышке. А полную чашку наливать — не положено. Это Катька давно нам объяснила.

Выкатываюсь на широкий проспект, дую к морю с горочки.

Щелкнул по коробку: «Ты там не сомлел?»

«Накрой меня влажным листом!..»

На лету выдергиваю из-под колес подорожник. Вода…Где вода?

Ага, вот. Девочка в раздельном купальнике стоит возле пирса. Минералку пьет. Как там Леха выходил из положения?

— Мадмуазель! Одну каплю — для страждущего!..

И — подставляю две спаянные в чашу ладони. Она льет свой нарзан — и так славно хохочет, закидывая голову от смеха:

— Байрам моей души! Рахмат!.. Мерси! Спасибо…

И я уехал, украв с собой ее смех.

Потому, что она сразу замкнулась.

Я давно понял, что самые искренние люди — те, что смотрят инвалиду в спину.

А вот и одно из моих любимых местечек. Старые мачты уже не звенят; да, ветер уснул. Яхт-клуб превратился в клуб рыбаков. Их окаменевшие спины — на фоне бликующей воды; еще — неизбежные кошки. За каждой удочкой — своя.

Мне нравится, что спины никогда не оборачиваются: ни на шаги, ни на скрип колеса. Все, едем дальше. А дальше — НАШ забор.

В тени забора я притормозил. Воротца, припорошенные прошлогодними листьями, заперты. Тут что-то вроде тупичка: слева — ненужный уже вокзал, справа — такая же заброшенная стена. В конце проулка — низенькое зданьице наподобие крепкого сарая…Оттуда уже ковылял мужичок, по дороге соображая: как лучше до меня добраться: через заваленный солнцем проезд — или, сделав много лишних шагов, протащиться под сенью ограды.

— Подъем, Гошка! — Сказал я. — Вот твой забор, вот твоя башня…

Мой насекомец выпорхнул из коробка — и стазу же по-хозяйски шмыгнул на подлокотник.

«Забор — высокий. Но — четыре хороших старта…Тут есть от чего оттолкнуться.»

— А что мы тут забыли?» — Вставил я на правах шофера.

«Увеличительное стекло.»

— Убил!..Увеличительное стекло лежит у меня в столе: левый нижний ящик.

Но он даже не выслушал. Маленький зеленый попрыгун в четыре маха одолел стену — и уже гарцевал на самом верху. И его там ВСТРЕЧАЛИ: сто тридцать восьмой потомок Длинноусых Кавалеров с кем-то раскланялся — и тут же исчез!

Зато дворник нарисовался: чудной дядька, вовсе не старый — в охренительной бейсболке, надетой задом наперед. Похож на бомжа… Реденькая бородка (по жизни, а не по моде); подопухшее спросонья лицо. Ноги свои он подтягивал так, словно одолжил их на свалке.

Сейчас он опирался на метлу: такую — же иссохшую, корявую — но вполне рабочую. Вот еще что: лапсердак — с чужого плеча. Но «чужие плечи» были гораздо