Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

Председательствующий счел вопросы риторическими.

Левые перестали приглашать Ципу Г. на свои собрания.

Ципа не намерена умирать. Во всяком случае, раньше Фиделя.

Когда Фидель Кастро пришел к власти, Ципа расплакалась. Наша революция стоит у ворот Соединенных Штатов, говорила она сквозь слезы. Это были слезы счастья. Наша революция вот-вот охватит весь мир.

Недавно Ципа выразила надежду, что кто-нибудь повесит Фиделя Кастро. Либо ему самому хватит ума покончить с собой.

Словом, Фиделя надо повесить, чтобы отомстить – и за его преступления, и за Ципину наивность. Уж не знаю, благородно ли это намерение…

Ципа и Адам, ее муж, уехали из Польши в шестьдесят восьмом году[58].

Через девять лет после победы Фиделя Кастро. Того самого, благодаря которому их революция приблизилась к воротам Соединенных Штатов.

Мы жили на Ларго, но в атмосфере польских снежных зим и золотых осеней. Снимали с полок польские книжки. Спали на польских простынях.

Каждый еврей мог взять с собой постельное белье, две пуховые подушки, большую и маленькую, а также ватное одеяло.

Ткацкие мастерские специально для евреев изготавливали ткань для наперников, тонкую, но плотную.

Швейные мастерские шили постельное белье.

Художники рисовали евреям ностальгические пейзажи.

Столярные мастерские сколачивали большие ящики.

Появились специалисты по упаковке в большие ящики.

Позвонила Генюся Р.: хватает ли им на пух? Они были знакомы с довоенных времен. Генюся держала кондитерскую; кроме того у нее был еврейский муж. Муж пережил войну, уехал в Штаты и не вернулся. Генюся поселилась в Закопане, в деревянном домишке. Из окон виден был Гевонт[59], но Генюся редко на него смотрела. Она поднимала спущенные петли на чулках. В воскресенье утром, ночным поездом, приезжала в Варшаву, вручала Ципе то, что зарабатывала за неделю, и вечером возвращалась домой. Ципа говорила: перестань, не мучайся, – но в следующее воскресенье Генюся опять приезжала с выручкой.

Хелена Турчинская сказала: постельное белье лучше постирать, чтоб не выглядело новым. После восстания[60] они жили у нее в Брвинове, в доме, построенном из материалов, которые были куплены у пана Вайсблата. Когда началась война, пани Вайсблатова сказала: не хочу идти в гетто, – и тогда Хелена Турчинская спрятала троих Вайсблатов – бабушку с внуками. Хелену перед войной вылечил от тяжелой болезни еврейский врач. Она пошла за ним, в гетто врача уже не было, она вывела других. Увидела на улице беспомощное перепуганное семейство… их тоже спрятала. Правда, не обошлось без неприятностей: квартирантка на нее донесла, но все закончилось благополучно. Евреи успели скрыться в тайнике, а квартирантка влюбилась в прятавшегося там же пана Цукера, вдовца с симпатичной дочуркой. Зачем уезжать, всхлипывала, гладя постельное белье, Хелена Турчинская. Это должно закончиться. ЭТО никогда не закончится, заметила Ципа. Тайник всегда в вашем распоряжении, напомнила Хелена Турчинская.

Ящик с вещами отвезли на таможню. Она находилась вблизи железнодорожной ветки, когда-то соединявшей Гданьский вокзал и Умшлагплац[61]. Таможенники вынимали вещи, Ципа укладывала обратно. Ципин муж, профессор Адам Д., сидел в сторонке, углубившись в чтение статьи своего аспиранта. Темой работы была выживаемость в почве патогенного гриба atrum.

Их провожало много народу. Ассистенты профессора, у которого Адам учился и который прислал ему в гетто кеннкарту[62]. Хелена Турчинская с семьей. Генюся Р. Товарищи по партии. Товарки по партии. Дипломники. Аспиранты. С нами прощалась вся прежняя жизнь, сказала Ципа и – слишком резко – подняла вагонное окно.

В Вене они опять оказались у ворот Соединенных Штатов. В американском консульстве. С заявлением на получение визы.

– Вы были членами партии? – спросил консул. – Вынужденно… – с пониманием улыбнулся он. – Иначе вас не взяли бы на работу…

– Мы были членами партии, потому что верили в коммунизм, – сообщила американскому консулу Ципа Г.

Консул сообщил, что визы они не получат.

Они приехали в Рио.

Жара – сорок градусов по Цельсию. Две тетушки, старые девы, обе увечные, украшающие ручной вышивкой изысканное дамское белье. Стаи огромных коричневых тараканов, которые умеют летать. Они поразили даже профессора Д. Их латинское название – он довольно долго об этом размышлял – звучало зловеще. Periplaneta americana.

Вся прежняя жизнь… говорила Ципа, вспоминая прощание на вокзале. Вся жизнь? Без Янова под Пинском? Без Белянской улицы? Без дома 8а на Длугой?

Ципа не помнит Янова. Помнит только нищету и стоящих мужчин. У них не было работы. Исхудалые, хмурые, они стояли, прислонившись спиной к дверному косяку, к стене, дереву, забору. Молчали или изредка обменивались пустячными словами. Годами так стояли… А еще Ципа помнит социальную несправедливость: ее дядья по отцу, Городецкие, были богатые, а сыновьям маминого брата Аврама Шии бывало нечего есть. (С несправедливостью и нищетой надлежало бороться.)

Ну хорошо, но на рыночной площади был колодец.

Почему Ципа не помнит, как звякала цепь в колодце?

И не помнит призыва шамеса[63]: евреи, на молитву?

И свадьбы, которую спас Шломо Моше? Жених и невеста уже стояли под хупой[64], когда родители жениха подняли крик: “Где приданое? Мы не получили приданого!” Невеста в слезы. Родители стоят на своем. Уже казалось, не бывать свадьбе, но тут Шломо Моше велел гостям скинуться. Пообещал вернуть деньги, даже продал несколько гусей из тех, что разводила жена, но все равно война застала его с неоплаченными долгами.