Бобовый король - Владимир Николаевич Дружинин

быстрые шаги Жервезы.

— Мадам, мадам, — она задыхалась. — Его нет... Никого нет, клянусь мадонной! Кровать не тронута... И чемодана нет, все забрал и...

Маркиз не дослушал, взбежал, прыгая через две ступеньки, на второй этаж. Чертыхаясь, вглядывался в цифры на дверях в полутемном коридоре, запнулся о пылесос. Дверь четырнадцатой комнаты полуоткрыта. Да, пусто! Кровать аккуратно застелена, покрывало без единой морщинки. Кровать с высокими дубовыми спинками, трехспальной ширины, будто и не знавшая жильца. На тумбочке — вчерашняя газета, «Вестник Тонса». Холодный пепел в медной пепельнице. На полочке над умывальником выжатый тюбик из-под зубной пасты. Парфюмерная фирма «Бриджитт» в Страсбурге. Опять Страсбург! Не доказательство, конечно. Но это все же бегство, очевидное бегство... Маркиз выдвигает ящики стола, шарит в платяном шкафу. Авось еще что-нибудь, мелочь, намек на след...

Ничего!

До чего быстро помещения, сдаваемые внаем, теряют тепло человека, все отпечатки его характера, его занятий и желаний. Они словно спешат вытолкнуть человека. Едва закрылась за ним дверь — комната снова нежилая.

Маркиза охватила злость. Комната, обставленная модной мебелью, с иголочки новая, с лесными пейзажами в блестящих рамочках, подражающих золоту, нагло издевалась над ним.

Анетта мягко подошла сзади. Он обернулся с неудовольствием, сознавая, что ему надо прятать боль неудачи. Но все равно она почувствует, интуиция ее не обманет, и, чего доброго, скажет: «Эх, комиссар Мэгре!»

Анетта подняла руку, нежно провела по спутавшимся волосам Маркиза.

— Ты очень расстроен? — спросила она.

14

Дювалье умер. Борьба за жизнь раненого не принесла победы — так сказало утреннее радио. Префект полиции заявил, что расследование дела форсируется. Не сегодня-завтра удастся напасть на след виновного.

— Плохо, мсье Мишель! — вздохнул Андрэ. — Мне все думается, что если бы не я...

Утешать его я не пытался. Не до того! Дювалье должны были спасти. Я берег в себе надежду. Его смерть — чудовищная несправедливость.

Мы с Андрэ заканчивали уборку цикория, а Этьен работал на скотном дворе. Я пошел к нему. Этьен поднял руку к берету. Он не снял берет, а отдал честь, по-военному, как будто берет форменный, с головой лесного кабана — нашей эмблемой.

Минуты две мы стояли молча.

Маркизу о смерти Альбера сообщила по телефону старшая сестра из больницы, — тем же хорошо модулированным голосом, тонко, вежливо передающим приличную для чужого человека степень сострадания.

Бернар заставил себя снова сесть за стол, раскрыть книгу. Но строки мемуаров гитлеровского генерала, сражавшегося в Тюреннском лесу, стали немыми, лишенными смысла. Маркиз читал, он пытался взломать эту немоту. Было бы легче, если бы он мог плакать. Заговорило радио:

— Префект полиции заявил...

Слова, слова... Префект — темная фигура. Его подозревали в связях с оккупантами. Тогда он служил в лесничестве и загадочным способом приумножил свое состояние. Одно может повлиять на префекта — близость выборов.

Голос диктора спокойный, страшно далекий от Маркиза, придавленного горем и неудачей.

Что можно предпринять? Надо было раньше, сразу после выстрела в «Золотой подкове», кинуться в пансион Пуассо. Вполне вероятно, Нойвизенталер — очередное имя Карнаха. Да, его стиль. Он мастер менять имена, облик. Действует смело. Видно, очень нужно было задержаться в пансионе, повидать кое-кого из приятелей... Незаметно уйти из пансиона легко — выходов несколько, живут постояльцы по-домашнему, ключей не сдают.

Полиция знает об исчезновении жильца из четырнадцатой комнаты. Маркиз позвонил вчера, прямо из пансиона, Лаброшу. Э, какой толк! Теперь-то Карнах наверняка за кордоном!

Маркиз встал, захлопнул книгу. Пойти, что ли, к Лаброшу? В это время он всегда в баре на углу Ратушной площади.

На бульваре ветер срывает последние листья, беспощадно продувает тонкий плащ Маркиза. Он невольно остановился возле ларька с фритами, пахнувшего теплом.

— Вам угодно, мсье?

Маркиз вспомнил, что не ел с утра, только выпил залпом три чашки кофе.

— Погорячее, пожалуйста!

Он стал быстро жевать хрусткие, солоноватые ломтики картошки.

— Вы тоже к ратуше? — спросил торговец. — Туда идут и идут сегодня. А что, как по-вашему, мы должны терпеть? Проклятый нацист, душегуб!

Ах, вот что! Маркиз смутился, Погруженный в свои заботы, он не приметил того, что творится буквально под окном.

У ратуши собралась внушительная толпа. Человек пятьсот — шестьсот, определил Маркиз на глаз. На фоне серой стены, сложенной из дикого камня, белели наспех изготовленные лозунги: «Разыскать преступника», «К ответу того, кто убил Дювалье!»

Отлично! Как раз вовремя! Власти слишком уж медлительны, слишком осторожны.

В баре на углу почти пусто. Два парня с волосами до плеч потягивают коктейли у стойки и шепчутся о чем-то, голова к голове. Пожилой господин дремлет в углу, опустив на колени газету, накрывшись ею, точно пледом. Лаброша нет. Какая нелегкая его унесла!

Чистые, стеклянные удары раздались в высоте — начали бить часы на башне ратуши. Маркиз любит этот звон. Он вырос в Тонсе, бой старинных часов, слышный по всему городу, напоминает детство, сказки, которые читала мать. Мать говорила, если удары медного дедушки Жиля, бьющего по колоколу молотком, не застанут тебя днем за делом, тогда берегись, плохо тебе будет! Дедушка терпеть не может лентяев!

Сейчас мать, верно, кроит платье, стоя за широким портняжным столом, или занята с клиенткой в примерочной, за зеленой плюшевой занавеской. Через семь минут там перерыв, но мать не пойдет с товарками пить кофе с круасаном, она бережет свою талию...

Да, так и есть, мама одна. Она трудится в суровом, безгласном обществе манекенов, — они словно с одобрением взирают на ее тонкую, еще совсем молодую фигурку.

Мать вскидывает глаза на Маркиза, синие, с хорошо запудренными тенями усталости. Она знает, сыну трудно. У сына скверно на душе, раз он явился сюда, не дотерпел до вечера.

— Ну, что у тебя, мальчик?

— Дювалье умер, мама, — сказал он.

— Бедный... А нацист исчез?

— Увы, я не комиссар Мэгре, — он слабо улыбнулся. — А полиция...

Мать заколола булавками юбку на манекене, выпрямилась, показала на табуретку:

— Сядь! Утром была мадам Кейзерс, мы шьем ей сногсшибательный бальный туалет...

— На ее объемы!

— Да. У нее есть предложение для тебя. Собственно, у ее родственников. Кондитер Эттербек, знаешь? Витрина с марципанами, на Вокзальной. Он ищет свою дочь. Убежала к битникам, ночует неизвестно где. Добропорядочное семейство в панике.

— Что же я должен делать? Схватить за шиворот, приволочь домой?

— Хотя бы отыскать ее.

В голосе матери — нотки просьбы.

— Я не хотел бы отвлекаться...

—