Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - Кей Джеймисон

Я понимаю, почему доктор Джекил убил себя прежде, чем Хайд полностью завладел им. Я проглатываю убийственную дозу лития без всяких сожалений.

Если тебе удастся покончить с собой, психиатры назовут эту попытку «успешной». Без такого успеха вполне можно обойтись. В разгар моей неописуемо жуткой полуторагодовой депрессии я решила, что с помощью самоубийств Бог спасает мир от безумцев. Это работает. Страшная подавленность изо дня в день, каждую ночь, непрекращающаяся агония. Это безжалостная, неумолимая боль, не оставляющая ни единого просвета для надежды, никакого спасения от леденящих душу мыслей и чувств, которые не дают покоя ночами. Ничего, кроме унылого и безрадостного существования. Используя такие пуританские понятия, как «успех» и «неуспех», по отношению к страшному, непоправимому акту самоубийства, мы подразумеваем, что те, кто не сумел убить себя, не только слабы, но и бестолковы, раз они не могут даже покончить с собой как следует. Самоубийство почти всегда иррационально. Крайне редко человек решается на него в здравом уме, каким он обладает в лучшие дни. Это импульсивный шаг, и чаще всего все выходит не так, как планировалось.

Я была уверена, что исчерпала все ресурсы. Я больше не могла терпеть боль, не могла выносить того измученного и утомительного человека, которым стала, не могла больше нести ответственность за хаос, который привносила в жизнь друзей и родных. В помутненном сознании я представляла, что я, как пилот из моего детства, пожертвовавший жизнью, чтобы спасти других, принимала единственно верное решение ради людей, которых любила. Казалось, это единственный разумный выход и для меня самой. Ведь иногда загнанную лошадь пристреливают, чтобы спасти от мучений.

Однажды я купила ружье, но в момент прояснения сознания рассказала об этом психиатру. Не без сожаления, но мне пришлось от него избавиться. Затем, месяц за месяцем я поднималась по лестнице на восьмой этаж больницы при Калифорнийском университете и раз за разом едва удерживала себя, чтобы не броситься вниз. Суицидальная депрессия – не то состояние, в котором ты думаешь о других, но каким-то чудом мысль о том, что родным придется опознавать мое переломанное тело, удержала меня от падения. Так я остановилась на решении, которое казалось мне даже поэтичным в своей завершенности. Литий, хотя и спас мне жизнь, теперь лишь продлевал мои мучения. Я решила умереть от передозировки.

Чтобы организм не смог избавиться от яда, я позаботилась о рецепте на противорвотное средство. Затем дождалась перерыва в дежурствах, которые организовали мои близкие при содействии врачей. Я унесла телефон из спальни, чтобы не отвечать на несвоевременные звонки, – я не могла убрать его совсем, это бы встревожило моих стражей. И после внезапного скандала, в яростном и отчаянном порыве, проглотила целую горсть таблеток. Потом свернулась на кровати и стала ждать смерти. Я не учла тот факт, что отравленный медикаментами мозг работает не так, как здоровый. Когда телефон зазвонил, я инстинктивно решила ответить и в полуобморочном состоянии добралась до гостиной. Мой несвязный ответ насторожил брата, который звонил из Парижа, чтобы узнать о моем самочувствии. Он немедленно связался с психиатром.

Я выбрала не самый приятный способ убить себя. Литий иногда используют, чтобы отвадить койотов от стада овец. Однажды съеденного мяса с добавлением лития бывает достаточно, чтобы у койота навсегда пропал аппетит к овцам. Хоть я и приняла противорвотные препараты, мне было намного хуже, чем тому койоту – чем кому бы то ни было. Несколько дней я попеременно впадала в кому и приходила в себя.

И до, и после попытки самоубийства обо мне заботился близкий человек – он стал для меня воплощением настоящей дружбы. Он тоже был психиатром, а также приятным, остроумным и требовательным человеком, мозг которого напоминал захламленный чердак. Его увлекали разнообразные странные явления, в числе которых была и я. Он писал блестящие статьи на такие темы, как психоз, вызванный злоупотреблением мускатным орехом, и привычки Шерлока Холмса. Он был бесконечно добр ко мне и проводил вечера рядом, как-то умудряясь выносить мои холерические задвиги. Он не жалел ни времени, ни средств, и продолжал упрямо верить, что я переживу депрессию и в конце концов приду к успеху.

Порой, когда я просила его дать мне побыть одной, он перезванивал в час или два ночи, чтобы убедиться, что я в порядке. По голосу он определял, в каком я состоянии. И, несмотря на требования оставить меня в покое, продолжал приходить. Иногда – под предлогом бессонницы: «Не могу уснуть. Ты же не откажешься составить другу компанию?» Зная, что так он меня проверяет, я отвечала: «Поверь мне, могу и отказаться. Оставь меня одну. У меня ужасное настроение». Но он перезванивал через считаные минуты и настаивал: «Умоляю, мне очень нужна компания. Мы можем куда-нибудь сходить и съесть мороженого». Мы выбирались из дома в поздний час, и я была ему благодарна. А он всегда умел сделать так, что я не чувствовала себя обузой. Эта дружба была редким даром.

К счастью, он еще и работал по выходным в реанимационном отделении. После моей попытки самоубийства он вместе с врачом разработал план надзора за мной. Мой друг постоянно присматривал за мной. Он брал анализы крови на уровень лития и электролитов, регулярно вытаскивал меня, слегка отупевшую, на прогулки, как заставляют плыть больную акулу, чтобы вода освежала ее жабры. Он был единственным человеком, который заставлял меня смеяться от души в самые тяжелые моменты. Как и мой муж, с которым я и после развода сохраняла хорошие отношения, он действовал на меня успокаивающе даже в самом тревожном или раздражительном (и раздражающем) состоянии. Он нянчил меня в самые ужасные дни моей жизни, и именно ему наравне с родными и врачами я обязана своей жизнью.

Моя благодарность психиатру безмерна. Помню сотни моментов, когда я сидела в его кабинете в свои тяжкие времена и каждый раз думала: «Неужели он может сказать что-то, что меня приободрит? Вернет желание жить?» Но ему и не нужно было ничего говорить. Мне не помогли бы пустые, отчаянно бодрые или снисходительные речи. Но я чувствовала теплоту и сочувствие, которые не передать словами; его ум, компетентность и силы, которые он в меня вложил, его твердую, как камень, уверенность, что моя жизнь стоит того, чтобы жить. Он был ужасно прямолинеен, и это было очень важно, и при этом всегда готов признать пределы своих возможностей или неправоту. Самую суть труднее всего облечь в слова: он научил меня, что дорога от смерти к жизни тяжела, тяжела бесконечно. Но благодаря железной воле, божьей помощи и просветлению, которое неизбежно настанет, я ее осилю.

Моя мама тоже была чудесной. В периоды депрессий она день за днем готовила мне обеды, помогала со стиркой и оплатой счетов за лекарства. Она терпела мою раздражительность и угрюмость, отвозила к врачу и в аптеку, водила за покупками. Как заботливая мама-кошка, которая берет потерявшегося котенка за шкирку и уносит домой, она приглядывала за мной нежным материнским взглядом. А если я забредала слишком далеко, возвращала туда, где комфортно и безопасно, где есть еда и защита. Эта бесконечная забота со временем нашла дорогу к моему опустошенному сердцу. И вместе с лекарствами для мозга и психотерапией для души помогала преодолевать очередной невыносимо тяжелый день. Без мамы я бы не выжила. Бывали дни, когда я пыталась подготовить лекцию, не в силах понять, есть ли в моих записях хоть какой-нибудь смысл, и отдавала текст декану, сгорая со стыда. Часто меня заставляла двигаться вперед только вера, которую еще в детстве привила мне мама. Вера в то, что человеку природой даны воля, упорство и ответственность. В какие бы передряги я ни попадала, материнская любовь и моральные ориентиры оставались моей поддержкой и попутным ветром.