Корабль Рима - Джон Стэк

Когда римские моряки исчезли под водой, Гиско повернулся к Гамилькару. От него не укрылось, что молодой человек наблюдает за ним. Гамилькар не отводил взгляда, его решимость создать объединенное командование только окрепла. Адмирал заметил выражение лица посланника, но ошибочно принял его за удовлетворенность гибелью беспомощных римских моряков.

— Наше послание Риму и его легионам, — сказал Гиско. В его голосе все еще чувствовалось возбуждение от одержанной победы. — С этого дня, с этого момента моря принадлежат Карфагену.

Гамилькар кивнул, и на мгновение разница в представлениях о чести отступила перед общей верой в правоту их дела.

— Мы стали вестниками Мота, бога смерти. Он говорит: смерть римлянам.

Нахмурившись, Гамилькар обдумывал слова, с такой непоколебимой уверенностью и решимостью произнесенные закаленным в боях адмиралом. Гиско руководила ненависть к врагу, а Гамилькаром — вера в Карфаген. Но конечная цель у них одна, и Гамилькар подтвердил эту общность, повторив клятву Гиско.

— Смерть римлянам!

* * *

«Аквила» скользила по морской глади, держа курс на север. К концу дня на галере подняли парус, и гребцы на нижней палубе отдыхали, грудью навалившись на весла, составлявшие смысл их существования. Аттик стоял на кормовой палубе и смотрел на солнце, быстро опускавшееся на западе. Рядом стоял Септимий, но оба молчали, размышляя над судьбой торговой флотилии, давно скрывшейся за горизонтом.

Лучи заходящего солнца окрасили небо в багровые тона — подходящий фон для той бойни, которая случилась сегодня. Как будто боги принимали души умерших, и их путешествие в Элизиум оставило на небе кровавый след. Аттик долго наблюдал за дневным сражением, но затем не встретившая сопротивления «Аквила» ушла слишком далеко, и он перестал различать детали. Теперь на горизонте виднелась лишь пелена черного дыма. Эта картина вызывала у него — и у молча стоявшего рядом центуриона — чувство стыда.

Легкий ветер ударил в лицо Аттику, когда тот отвернулся от заката, чтобы окинуть взглядом опустевшую палубу. Капитан провел на корме галеры весь день, в общей сложности четырнадцать часов. И все это время его силы поддерживали гнев и горечь из-за того, что он не может использовать свое грозное оружие для защиты соотечественников, которые гибли сотнями, не получая помощи. Теперь силы иссякали, и десятки ужасающих сцен сплетались в его мозгу в единую картину морского сражения.

Сципион спустился в каюту, как только «Аквила» оказалась вне досягаемости для врага. Аттик заметил, что тот ни разу не оглянулся на обреченную флотилию. Капитан вспоминал о стычке со старшим консулом и, прекрасно сознавая безрассудство этого поступка, все же считал свою позицию честной и благородной. Мысль о холодном равнодушии Сципиона к судьбе торговой флотилии пробудила угасший гнев Аттика, и неприятное чувство, вызванное тем, что он посмел ослушаться приказа консула, тут же исчезло.

Мысли Аттика вернулись к карфагенянам. Все думали, что на организацию морской блокады потребуется несколько недель, но они каким-то образом смогли узнать, где находится центр снабжения римлян, и застали противника врасплох, вбив клин между Сицилией и материком, поставив под угрозу жизни сорока тысяч римских легионеров.

Под быстро темнеющим небом капитан в очередной раз оценил устроенную врагом ловушку. Она была безупречна — свидетельство их непревзойденного искусства в морском деле. Карфагеняне могли рассчитывать не только на свое искусство, но и на огромный флот — сотни судов в дополнение к тем пятидесяти, которые видел Аттик. И всей этой мощи противостояли десяток трирем Римской республики — небольшие легкие галеры, предназначенные для прибрежного патрулирования и разведки. У них не было никаких шансов.

«Аквила» продолжала идти на север, и в небе начали появляться первые звезды. Они позволили Гаю скорректировать курс, и Аттик почувствовал, как палуба под его ногами слегка накренилась. Теперь галера держала курс на Рим.

Вытянувшись на койке в капитанской каюте, Сципион позволил Халилу помассировать плечи и спину. Консул покинул кормовую палубу много часов назад, предпочитая проводить время в одиночестве, а не в обществе простолюдинов. Он продолжал размышлять о столкновении с капитаном. Этот человек открыто воспротивился его приказу, а подобное неповиновение Сципион не забывал. Консул сожалел о том, что потерял самообладание и невольно выдал свои мысли, и именно за это, а не за явное нарушение субординации он проклинал посмевшего ему возразить капитана.

В сенате краеугольными камнями выживания были притворство и скрытность. В любой ситуации политик должен сохранять спокойствие, скрывать свои истинные чувства и прятать сокровенные мысли. Укротив эмоции, политик получал возможность вызывать их по своему желанию, и это искусство позволяло заручиться поддержкой народа и других сенаторов, становясь важным инструментом для завоевания лидерства.

Под маской внешнего спокойствия пряталось искусство обмана, способность притворяться, когда того требовала ситуация, создавать ложное представление о себе, манипулировать простыми смертными, чтобы они, сами того не сознавая, становились на вашу сторону. Сципион был олицетворением такого типа людей, и его восхождение к вершинам власти в Риме свидетельствовало о способности управлять собой и другими. И основой всего служило умение контролировать свои чувства.

Теперь Сципион использовал эту способность, чтобы проанализировать ситуацию и избавиться от недовольства собой. Вместе с сильными и опытными руками Халила самоконтроль помог снять напряжение во всем теле, и через несколько минут консул уже спал, задвинув гнев на капитана в дальний уголок сознания, откуда его можно будет извлечь, когда возникнет необходимость.

Почувствовав, что хозяин уснул, Хал ил ослабил нажим, а затем и вовсе убрал руки с блестевшей от масла кожи. Неожиданно, без всякой видимой причины, в нем всколыхнулась волна ненависти, грозившей поглотить его, и он с трудом унял дрожь в руках. Ежедневное унижение, которое испытывал Хал ил, удовлетворяя прихоти хозяина, незаживающей раной терзало его гордость, и от осознания того, что он может с легкостью убить римлянина, кровь вскипела в жилах. Нубиец глубоко дышал, пытаясь вернуть самообладание, приобретенное за четыре года рабства.

Халил попал в плен в возрасте семнадцати лет. Его семья решила остаться в Напате, когда нубийцы из Кушского царства переселились в Мероэ. За этот выбор им пришлось дорого заплатить. Город пришел в упадок и стал желанной добычей для персов, которые постоянно совершали набеги на восточное побережье Африки. Первым же ударом персы сокрушили жалкие оборонительные порядки горожан и угнали всех жителей в рабство.

Последний раз Халил видел свою семью на невольничьем рынке на севере Египта. Мать и двух сестер продали в дома терпимости Александрии, а отца отправили на соляные копи Тузлы. Хал ила заковали в цепи и отправили в Рим, оценив его жизнь всего в пять сестерциев.

Первые два года юноша провел на кирпичной фабрике в Тибуре к востоку от Рима. Адская жара и тяжелый труд закалили его тело и дух, на что обратил внимание хозяин, соблазнившийся возможностью с прибылью вернуть деньги, уплаченные два года назад за жалкого мальчишку. Халила продали в дом Сципиона, и эта перемена стала еще одним подтверждением двойственности любого поворота судьбе. С одной стороны, Халила обучили боевому искусству, что привлекало его необузданную и агрессивную натуру. С другой — римский сенатор видел в нем игрушку, бойцового пса, которого следует натренировать и выставить против других собак. Четыре года рабства не избавили Халила от стыда, а его ненависть продолжала пылать, как печи Тибура.