Жора Жирняго - Марина Палей

— Столько вопросов накопилось!.. столько актуальных вопросов!.. — блеет несгибаемый асадовский фанат, нимало не взирая на пинки и зуботычины.

Настает черед сказать, что на острове — помимо баржи, столовки и отхожих мест (это ямы, целомудренно, хотя бы и с одной стороны, завешенные куском материи с привязанной понизу — для весу — суковатой палкой, а с остальных сторон имеющие естественные завесы из дикорастущих веток и туч кровососущих насекомых) — на острове существует еще один объект, назначения которого никто из отдыхающих не знает.

Это мельница.

Точней, объект просто называется — «Мельница»: на самом же деле это декоративный, полированный-лакированный, домик-пряник с мельничными крыльями во лбу, напоминающими сильно увеличенный пропеллер из кружка школьного авиамоделирования. Домик, похожий более на кондитерское изделие «кренделек медовый», построен на потребу явно не аборигенов и призван имитировать «добрые старые времена». Он представлен боярским крыльцом (см. «Сказка про рыбака и золотую рыбку») — более напоминающим почему-то лобное место. Имеются также бутафорские ставенки, резные (а как же) наличники, голубые рюшечки в оконцах, преувеличенные дверные петли, балаганные задвижки в виде пик и топоров «времен опричны».

На протяжение всего сезона «объект» стоит закрытый — резко выделяясь достоинствами нездешнего зодчества и санитарии — на фоне ржавой баржи, барачных хозпостроек, etc.

И вот… Писатели (панамы, животы, сандалии) — и еще какие-то люди, спеленутые, несмотря на египетскую жару — так туго, как мумии фараоновых кошек — спеленутые чем-то невидимым, но тем, из чего они не могут освободиться, как труп не может освободиться из своего савана, — а сверху к тому же намертво закованные в темно-синие двубортные габардиновыми костюмы (может быть, тоже Писатели?), сопровождаемые администраторшей, прямо с причала, решительно направляются к указанному объекту.

Дальнейшие события разворачиваются стремительно, как на линии фронта.

Двери «Мельницы» открываются (все тот же дальний план) и, поглотив Писателей с сопровождающими их лицами, закрываются.

Это происходит, прямо скажем, не так, как в метро, то есть без какого бы то ни было предупреждения.

Военные реляции, приносимые верткими мелкореберными подростками (со снайперской ловкостью камуфлирующими себя ветвями близких к «объекту» дерев), указывают, скорее, на чисто дружеский, чем, упаси бог, официальный характер мероприятия. Из донесений следует, что: все три официантки (до того посудомойки на турбазе) обряжены в такие короткие юбки, что у всех аж трусы видать, и даже что под трусами... Ну, ври! А вот и так! Кроме того, официантки эти — все как одна! — в таких алых остроносых сапожках на каблучках... Это «казачки»! Ну, в «казачкáх»... Из рапортов следует также, что кокошники, вследствие больших, уже полуразложившихся начесов, поминутно сваливаются с их голов и что (это более всего поражает разведчиц, есть и такие) на официантках надеты ужасно чистые, «ангельские» переднички (где надыбали?), с крылышками, рюшами, воланчиками, оборками...

Затем идет описание блюд и напитков. Следует сразу же сделать скидку на то, что подаваемые блюда не известны разведчикам обоего пола — ни дегустационно, ни визуально, ни понаслышке. Поэтому названия яств попадают в уши теснящихся в отдалении читателей в том виде, как если бы они были бы разбиты на группы в меню какой-нибудь забегаловки, именуемой «Поплавок»: салат — мясо — рыба — спиртное. Итак. Мясо... мясо... еще мясо... рыба... мясо... рыба... кажется, водка... пиво... вино какое-то... салат какой-то... салат горкой... салат башенкой... салат домиком... салат озерцом... Дурак ты! это заливное! шашлыки! соус какой-то... ой, сосиськи с пере! (здесь и далее сохраняем фонетику оригинала), суп какой-то... это... кажется, икра... черная или красная? красная... черная... а точно не баклажановая? Да нет... ой, он к ней под юбку подлез... кокошник в борщ... кокошник в борщ хряпнулся! свекла ему на рубашку... хэх!! во дает! во дает! жрет, пьет, смолит и ее за сиськи хапает!.. где, покажи? да вон, вон... а этот уж галстук снял... колбаса копченая... А это что? Ананас. Я точно знаю, у нас в книжке картинка есть. Мой-то давно и рубашку снял... А у моего шашлык на ширинку упал... дурак, это он специально... она ему помогает... а он ей... а эти уже... да там не кладовка, а бытовка... а хоть и кладовка... торт шоколадный... ой, виноград! и винище! дурак, это же шанпанское... не пробовал, что ли, арбуза с шанпанским? а ты, что ли, пробовал?! а я — да! не ври! в этом году и арбузов еще не было! а я в прошлом! а мне папка привезет арбуз! жди! ой, смотри, смотри! а ты нет! я тоже хочу... А ты думаешь, они все Писатели? Спорим, все?! Спорим, нет? А кто Писатели? Тот, тот и тот с бородами, большие. А те? А те ихние слуги. Дурак ты, это Писатели у них слуги, мне папка говорил…

Что тут можно добавить? А ничего. Уехали Писатели с гораздо меньшей помпой, чем прибыли, — точней сказать, испарились — в лучших традициях брачных и финансовых аферистов. А именно: на вторую ночь после маловысокодуховных оргиастических бдений, они (по словам несовершеннолетних лазутчиков) были поштучно вынесены из «Мельницы» и погружены на корабль — точнее, в спешке складированы, на его палубе. Словно пиратское судно, не подымая парусов и не включая бортовых огней, водное транспортное средство втихаря двинулось отвозить их... куда?

С тех пор при словах: «Тише! Писатель говорит! Дайте послушать!» — у Тома неизменно всплывает перед глазами сложная, полихроматическая лужа внутрижелудочной жидкости, иначе говоря, блевоты, оставленная коллективом литераторов на прибрежном волжском песке — в доказательство своего физического, а не только духовного присутствия.

Надо сказать, Том с удовольствием послушал бы, например, Сэлинджера. Но неувязка в том, что именно Сэлинджер-то по эстрадам не канканирует.

Так что вернемся, хотя и не тянет, на выступление Жоры Жирняго — wens tevreden met wat je hebt — довольствуйся тем, что имеешь: присловье мирных нидерландских кальвинистов (что в отечественном прокате звучало бы как других писателей у меня для вас нет).

У Жоры, поначалу (т. е. покуда он еще не был до слабоумия заласкан щупальцами своей вероломной страны), наблюдалась некрасивая, зато человеческая слабость. Оснащенный этой слабостью, Жора напоминал знаменитого конферансье из образцовского «Необыкновенного концерта», который регулярно опускал тяжелые веки — и вальяжно, хотя и несколько обеспокоено, обращался в зал: «Я не слишком интеллигентен для вас?» — и затем, после паузы, еще более вальяжно: «Не слишком?..»

Жора, и его можно понять, никак не мог найти общий знаменатель между собой и залом, что было ясно априори, тем более сам зал, включавший благодушных старушек и ехидных юнцов, был крайне далек от однородности. Поэтому Жора не то чтобы боялся быть непонятным народу — скорее, он боялся быть неприятным, несвойским, немилым — всеми своими инакостями, а именно: напластованиями наивной кабинетной пыли, относительным (т. е. относительно люмпенов) барством, сомнительным (но безусловным на фоне охлократов) — даже карикатурным — графством, светско-советской сановностью — и той милейшей «интеллигентностью», которая славнехонько и подло (заподлицо) уживается с любым людоедским режимом. И он старался все это, как принято говорить в его окружении, «смикшировать» с известными приемами ярмарочного (банно-прачечного) популизма — то есть, как сказано у классика, стать «свойственнее и съедобнее».