Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники - Борис Евсеев

– Не… Я просто… Я…

– Просто… А еще музыку играют! Литературу пишут! Ладно, садись, вывезу тебя отселе, из места этого поганого.

– А что здесь за место? – Я слегка приободрился.

– Лучше тебе не знать. Вздорное, бесполезное место. Да и гадкое, с нечистью.

– У меня денег – три с мелочью.

– Это в Москве у вас деньги. А здеся – люди. Садись, доставлю в целости и сохранности. Да ты че бледный такой? И как бы не укус на шее. – (Я вступил уже в круг света). – Не упырь ли тут тебя достал?

– Не… Это от скрипки… – Я подошел ближе.

– Точно, точно упырь! – Мужик на «Урале» от радости даже расхохотался. – Упырь здеся у нас завелся. Да не обычный – воздушный! Невидимый! Пугачом полетает этак по воздуху и раз – в шею кому-нибудь. Слыхал, минут десять тому пугач кричал? Он, он! Никто его пока не видал. А следы, ирод, оставляет. Ну да ничего. Я в Правдинском учлесхозе не таких доставал. Выведу его отселе, выбью! Найду и могилу его, и дневное логово!

Я глянул на мужика внимательней. Волосы его от проглянувшей вдруг луны, а может – от фар, стали совсем бледно-желтыми. Губы шевелились, как только что разломленная и тоже с желтинкой слива. Он сам был похож на упыря!

– Да ты не бойсь, – заметил мужик мой взгляд. – Лесник я здешний. Титка. Титкой, стало быть, кличут. Или – Титком. Кому как нравится. Ты не бойсь, что я ругаюсь. Надоели мне дачники просто. Весь лес засрали. И больше всего ученые да военные срут. А уж опосля их – музыканты и правительственные. А я сранья не люблю. Раньше-то это место чистым было. Меня сюда полтора года как определили. Нечисть я, слышь ты, спиной чую. Ну и наверху все, кому положено, про это знают. Берегут меня. А здеся как раз нечисть копиться стала! Потому сюда и определили. Я ить муромский мужик-то. В этим деле толк знаю. Институтов не кончал, а точно тебе скажу: упырь тут промышляет! Упырь лихой! Не меньше как полгода на его выведение потребуется. Ну, покатим помаленьку? Ночь-то у меня будет тяжкая, ночь боевая…

От осенней прохлады и Титкиных разговоров я задрожал всем телом. Так, дрожа и зажав скрипичный футляр между ногами, чтобы Титка этой предательской дрожи не заметил, я и покатил на «Урале»: через лес да по проселочкам…

Спустя десять минут с радостно бьющимся сердцем садился я в остановленную Титкой попутку. Я хотел его даже расцеловать напоследок, но передумал, и он, махнув рукой, так и уехал без объятий и поцелуев, крикнув на прощанье: «Не поминай Титку лихом, парень!»

Час спустя я уже был на Таганке.

Вечер на Таганке! Чудо из чудес московских!

Сверкал обтыканный лампочками, вытянутый в полный рост Маяковский на углу знаменитого Театра, глухо переговаривались у театральных касс интеллигентные, не ругающиеся матом люди, мягко засвечивал кремовые свечи на островке Таганской площади редкий в Москве севастопольский каштан. Тяжковато-красным огнем брызгал купеческий, манящий основательностью ресторан «Кама».

В ресторан, в котором я уже разок-другой бывал, хотелось войти торжественно. Войти, медленно подняться на второй этаж и в ослепительном сиянии бра и ламп (свету не жалели) потребовать свободный столик.

Денег, однако, оставалось – трюльник с копейками.

Тут я вспомнил: меня уже давно (чуть не месяц назад) обещал угостить странный и необычный человечишка. Я так и называл его про себя – «человечишка», хотя росту он был пристойного, носил роговые очки, лысел, да и звали его для «человечишки» неподходяще – Автандил. Был он, впрочем, никакой не грузин, а просто русский, названный в честь грузина. Жило в нем что-то мягкое и глубокое, почему и хотелось звать его «человечишкой». Но жило и что-то обреченное и жалкое, отчего в слове «человечишка» надо было презрительно растягивать слог «ве-е».

Автандил был разведчиком. То есть про то, что он разведчик, Авик, конечно, врал. Но врал так настойчиво и упорно, что порой в это не только верилось, но и было просто непонятно – как же может быть по-другому!

Все явления жизни Автандил разносил по двум категориям: разведка – не разведка. Людей тоже распределял на виды: разведчик – не разведчик. Ну и отсюда все поступающие к нему сведения делил так: разведданные – не разведданные.

– Разведчики так не поступают, – говорил он мне, поправляя слегка затемненные очки и наклоняя костисто-лысоватую, чуть криво сидящую на мощных плечах голову, когда я заказывал шесть кружек сразу в вонюче-прекрасном таганском пивбаре. – Ты сперва одну возьми. Не надо показывать, что будешь пить много.

– Кому тут показывать, Авик?

– Есть кому. Тебя враз вычислят, а главное определят, для кого ты волокешь столько кружек сразу.

– На фига это кому-то вычислять?

– А вон видишь человека в углу? Около кадки с цветком? Сейчас он вынет из кармана газетку. «Труд» это будет. Газетку положит на столик. Потом выставит на нее ребром коробок спичек. Потом скажет соседу: «Я отойду на пару минут. Сейчас вернусь». Но не вернется. Зато через пять минут прошмыгнет мимо столика какой-нибудь сантехник, ёханды-блоханды, коробок цап – и в карман, а газету – оставит!

Не знаю, был ли Авик на самом деле разведчиком, но только примерно так все и происходило.

Человек в деголлевском круглом и высоком картузе вынимал из кармана сложенную вчетверо газетку, расправлял ее, клал на стол, сверху припечатывал пачкой сигарет, что-то бурчал себе под нос, правда никуда не уходил, а пересаживался за другой столик. Через несколько минут какой-то хроменький с подбитым глазом алкаш сигареты эти незаметно в карман и прибирал!

Иногда вечерами Авик водил меня по злачным местам Таганки. Несколько раз мы поднимались по Гендрикову переулку, потом спускались по Народной улице к Москве-реке, после возвращались по Большим Каменщикам назад, кружили вокруг невидимой таганской тюрьмы. О тюрьме Автандил рассказывал с особым упоением, но я тюрьмы, хоть убей, не видел, потому что все время смотрел Авику в рот. И наверное, поэтому считал ее несуществующей.

Зато эта невидимая тюрьма часто являлась мне во сне. Она представлялась то французским средневековым замком с одинокой боковой башней-турой, то вытягивалась питерской казарменной двухэтажкой. Стоило поднять голову, и я бы эту тюрьму увидел. Но я не хотел, не желал ее видеть! (Может, поэтому Таганка тех лет осталась во мне необгаженной, слабо разрушенной.)

С этим-то Автандилом я и надумал сходить в «Каму» в тот поздний сентябрьский вечер. Деньги у Авика водились. Да и, кроме того, я когда-то угощал его. Теперь была его очередь.

Автандил, снимавший комнату в Николо-Дровяном переулке (постоянно он жил где-то в Вешняках), ни минуты не колеблясь, согласился, словно только этого предложения весь вечер и ждал.

Ресторан потаенно сиял и тихо зудел. Это был не шорох, не галдеж, а именно зуд: слабо-щекочущий и прямо-таки ползучий. Кроме неприятной вибрации зуд нес в себе и кое-что приятное, а именно: сладко и тревожно пощипывал внутри нас скрытые любовно-эротические струнки.