Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники - Борис Евсеев

Тихо постукивали зубами инженеры с платинового, загнанного под землю, таганского завода. Сладко позуживали над моржовыми ушами продавцов из «Березок» их одетые по-молодежному, но немолодые уже любовницы. Не решаясь говорить вслух, страстно зудел наш с Авиком знакомец – майор Пехота. Щелкая ногтем по 250-граммовой плоской бутылочке, майор доказывал преимущества гэдээровского шнапса перед шотландским – венгерского разлива – виски.

– Ты опять приволок с собой скрипку, ёханды-блоханды? – ласково кривил костистое и безбровое лицо Авик и вновь поправлял не снимаемые и в ресторане затемненные очки.

– Надо, – мрачновато отвечал я.

– Учти, если снова скрипку потеряешь, – (я рассказал Автандилу кладбищенскую историю), – я за тебя платить не буду. Иди, сходи к своей зазнобе, оставь инструмент. А я тут пока покумекаю, чем тебя потчевать, кого за стол пригласить.

– Ну на фиг! Не пойду.

– Ну как знаешь. Посиди тут минуту, я по делу схожу.

Авик ушел, но быстро вернулся.

– Официант! – крикнул он.

Однако вместо официанта вдруг вынырнул у нашего столика Митя Цапин. Это было так неожиданно, что я чуть не уронил на пол скрипку, которую все никак не мог пристроить на свободных стульях. Митя, подлец, зашел со спины и просто-таки убил меня внезапным своим появлением.

– Вот так-так! На лекции он, значит, не ходит, а в ресторан – пожалуйста! Присесть можно? – кривляясь и манерничая, обратился Митя к Автандилу. – Я на минуточку.

– Ну, если только на минуточку. Мы теперь гостя ждем. Гостя дорогого, – отчеркнул, как карандашиком, последние два слова Авик.

Пришел официант, принял заказ. Авик шепнул ему что-то ласковое. Официант понимающе кивнул.

Тут Митя сделал вид, что обиделся и даже расстроился, и погнал свою обычную байду:

– В кои веки в кабаке случайно встретились… А вы сразу прогоняете… Я к вам всей душой, – и дальше в том же духе.

– Да ладно, Мить, сиди, – не выдержал я.

– Пока, пока пусть сидит, – не сдавался Авик. – Пока Володя не подойдет. Я Володю попросил быть, – сказал он, внимательно глядя на меня.

– Че, ваш Володя два места занимать будет? – пушил себе кок белоголовый архангельский петушок, больше, впрочем, в этот час похожий на выходящего из спячки тюленя. – Че он, толстожопый у вас? Че он вообще за хрен моржовый?

Быстро принесли заказ. На некоторое время, прицеливаясь к водочке, грибочкам и португальским сардинам, о разногласиях забыли. Митя рассказал институтскую новость: профессор Янчиков принародно обозвал доцента Милизенко прохвостом. Дело происходило в деканате, и многие видели и слышали, как доцент Милизенко, приподняв сзади пиджак, говорил:

– Хвоста у меня, как видите, достопочтимый Милий Львович, нет. Зато свой диплом я не на рынке купил.

– У вас вообще никакого диплома нет, – степенно парировал Янчиков. – Вы проверьте у него диплом, – обращался профессор к секретарю парткома Сквирской, как раз в этот момент въезжавшей, словно на невидимом коне – до того были выкривлены ее могучие ноги, – в деканат.

– И провэрим. Ми вас обох провэрим. Так институт позорить! Так позорить нас всех!

Голиндуха Намолотовна Сквирская дула снизу вверх на свои пегие усики, распрямляла спину и лезла в карман мужского пиджака с огромными накладными карманами, якобы за блокнотом.

Однако все! Все до единого в спаянном педколлективе ГМПИ имени Мусиных знали: блокнота у Голиндухи отродясь не бывало. Знали, что еще ее папа, кремлевский революционер-колхозник, сменивший в паспорте мелко-торгашеское имя Зиновий на середняцко-крестьянское – Намолот, отучил дочь копаться в любых бумажках. Потому-то историю русской музыки XVIII—ХХ веков Голиндуха Намолотовна уверенно шпарила по памяти, иногда правда путая Бортнянского с Баренбоймом или Метнера с Минкусом.

– Вийдите все з кабинету! – визжал от восторга гусляр-симпатяга Цапин, передразнивая крестьянскую дочь Голиндуху. – А то я щас вас всех вилами в перегной закопаю!

Как раз в разгар Митиного обезьянничанья Авик постучал ложечкой по графину, а затем и костяшкой мизинца по столу. Глазами же он указал куда-то вправо и вверх от себя.

Справа у поперечной стены ресторана было возвышение. Возможно, раньше здесь были сценические подмостки или буфет. В стене едва обозначала себя небольшая дверь. Дверь по всем расчетам вела в смежный с «Камой» Театр на Таганке. Может, дверь прорубили для любопытного купца, привыкшего щупать бокастых горничных, но, может, проделал ее в стене и предприимчивый антрепренер, задумавший уволочь из бывшего питейного дома на драматическую сцену начинающую шансонетку…

Может! Однако в тот час из дверей выдвинулся и пошел по ресторану невысокий жилистый человек с мучнисто-белым (да что там мучнистым – белей белого!) лицом и крупной родинкой на щеке. Человек, похожий на циркового гимнаста, на ходу провел грубоватой рукой по волосам. При этом ни один волос на его голове, остриженной под средневекового латинского школяра, не дрогнул.

После того как вошедший руку от головы убрал, стало ясно: к нам движется всем известный Владимир Высоцкий.

Тихой, почти сомнамбулической походкой пересек он «возвышенную» часть ресторана и, спустившись по короткой лесенке, ни на кого не глядя, а верней, глядя в пустоту, пошел к нашему столику.

Не дойдя до столика нескольких шагов, он во весь рот улыбнулся. Рот его показался мне чересчур широким. Зубы были с желтинкой. Но сильней всего поразили губы: какого-то неестественного синюшного цвета, видно, только что вымытые, в мельчайших, уже подсыхающих капельках воды.

– Вот и Володя наш прибыл. А ну, кыш отсюда! – шепотом обратился Авик к Мите Цапину и слегка толкнул его локтем в бок.

Митя резво вскочил и, зло глядя не на Автандила, не на Высоцкого, а почему-то на меня, засобирался уходить. Вел себя Митя нервно, дергано, и это было на него не похоже.

– Да сиди ты! – Высоцкий хлопнул Митю по плечу, и тот, коротко хихикнув, сел.

Сразу после этого знаменитый певец пододвинул к себе графин, вынул бесшумно пробку и коротко нюхнул содержимое.

– Опять ты, Авик, молодежь травишь, – сказал он безо всякого песенного хрипа и даже без театральной печали.

– Так ведь здесь лучше нет, Володя! – Автандил сделал вид, что обижается.

– Как не быть, есть…

Голос Высоцкого, даже лишенный своей главной прелести – контрреволюционно-белогвардейского хрипа, – был узнаваем без труда, а вот сам он был каким-то другим – далеким и потухшим, как средиземноморский вулкан. Что-то незнакомое сквозило в его облике, а в бледности и внутренней ко всему готовности чудилось нечто сволочное, но в то же время и пророческое.

«Вульгата? Септуагинта»? – впрыгнули в мою голову и тут же из нее исчезли два полузнакомых слова.

Изумление, видно, накрепко прилепилось к моей узко-серой мордашке. Заметив это, Высоцкий снова широко улыбнулся и, кивнув на уже висящую за стулом скрипку, спросил: