Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

А вот теперь эта радость и гордость стала для него смертным приговором. Даже те офицеры, у кого в семье был всего один ребенок, не знали, где найти деньги, чтобы одеть, обуть, собрать его в школу (не говоря уже про еду – о еде вообще почти не удавалось забыть). «Вытянуть» же троих сыновей оказалось просто невозможно. И вскоре Вася понял, что помощи ему ждать неоткуда. Неясно, когда именно он решил наложить на себя руки. Со стороны ничего, решительно ничего нельзя было заметить. Но вот настал этот сентябрьский день, и вышло так, что Вася дома был, а его жены и всех троих сыновей – не было. Тогда он написал короткую записку на грязно-желтом листе, вырванном из старой телефонной книги, достал свой табельный ПМ (который не должен был, вообще-то, находиться у него дома – но тем не менее находился) и выстрелил себе в висок…

Васю – точнее, Васин труп – увезли в морг. Было обязательное вскрытие, протокольные «мероприятия», которые в таких случаях должна проводить милиция, а еще через несколько дней – поминки. Бедные, почти нищенские поминки и гроб с красной обивкой, военный оркестр, играющий: «Гори, гори, моя звезда…» – и, в завершение всего, старый «пазик» с черной полосой по грязно-желтому борту заместо катафалка.

Для Васильева самоубийство его сослуживца, Петренко, стало своеобразным Рубиконом. Он вдруг не просто осознал, а именно прочувствовал, самой своей дубленой армейской шкурой ощутил, что надеяться ему более не на кого. Если что – никто не поможет, и не будет другого выхода, кроме как «лечь виском на дуло». Надо было выживать, вместе со всей своей семьей.

А выживать в этих условиях значило только одно – воровать. Никаким легальным приработком на стороне заняться было нельзя – во-первых, потому, что заниматься бизнесом военнослужащим было запрещено. А во-вторых, чтобы начать собственное дело, нужно уметь что-то делать. А Васильев, как и большинство его товарищей, умел почти исключительно одно: «руководить». Это умение ни в каком бизнесе, ни в легальном, ни в нелегальном, востребовано не было. Оставалось только красть. А возможности для этого были почти идеальные. За десятилетия советской жизни на армейских складах накопились огромные запасы самого разного добра, включая, конечно, и оружие с боеприпасами, но не только и не столько их. Поскольку часть была танковая, то здесь имелся довольно солидный запас горюче-смазочных материалов, запчастей для армейских грузовиков и прочего в этом роде. Кроме того, естественно, были и склады с обмундированием, и остатки кое-каких стройматериалов, и, наконец, просто разный металлический хлам, который, однако, можно было выгодно толкнуть как чермет (а бывало, попадал и цветмет). Дело казалось абсолютно безопасным: кто там разберет, когда именно армейский ЗИЛ, двадцать лет назад сошедший с конвейера и вскоре ставший на консервацию, лишился своих покрышек, свечей зажигания, а то и всего двигателя?.. Бардак в государстве, знаете ли, держава рухнула, за которую, знамо дело, обидно, где уж тут было за двигателем-то уследить…

Поначалу Васильев испытывал некоторую неловкость, но очень быстро это чувство прошло. «Крадем, положим, у государства – ну так это государство нам тоже кое-что должно! А главное, выбора не оставило!» – говорил он себе. И последние сомнения в его голове исчезали тогда, когда вновь перед глазами возникала навеки врезавшаяся в память картина: красный гроб, поставленный на две табуретки, и лежащий в нем Вася Петренко с плохо загримированным пулевым отверстием на виске…

Продажа на сторону мазута, бензина, покрышек и прочих запчастей оказалась делом довольно выгодным. Сколько-нибудь больших денег на этом заработать не удавалось, но хлеб, по крайней мере, не нужно было покупать в долг. Когда Васильев начал активно воцерковляться, перед ним возникла дилемма: можно ли ему и дальше иметь столь неоднозначный с христианской точки зрения приработок?

Думал он об этом не раз и даже спрашивал на исповеди у священника – молодого иеромонаха Игнатия. Стоя у исповедального аналоя, он коротко изложил ему суть ситуации. На несколько секунд отец Игнатий замер, размышляя, а затем тихо, старательно отделяя слова, сказал:

– Это грех. Несмотря на все обстоятельства, о которых вы говорите – это грех… Но время сейчас такое, что я не могу вам давать однозначные советы. Все написано в Евангелии, мне добавить тут нечего. И если уж вы воруете – то постарайтесь хотя бы не воровать сверх того, что вам необходимо… Если сможете не воровать вообще – это будет лучше всего.

Васильев и пытался следовать этому совету – в том смысле, что тащил со складов то, что, по его мнению, лежало плохо, но лишнего старался не прихватывать.

Ощущение надвигающихся проблем возникло где-то в апреле 1994 года. Для большинства своих сослуживцев он уже к тому времени стал чужаком: как и его собственная супруга, они считали Васильева «слетевшим с катушек», «ударившимся в религию». Совсем еще недавно обычный советский офицер – а теперь регулярно ходит на богослужения, демонстративно не пьет водку и не ест мяса и рыбы в пост, постоянно говорит о Боге, православии и Церкви… Для вчерашних друзей он стал инопланетянином. Некоторые даже искренне спрашивали его жену: не в секту ли попал Вася?.. Отчуждение постепенно превращалось в тихую, но все более явственную враждебность. Васильева это, однако, не печалило и не смущало: он переживал период искреннего религиозного подъема и негативное отношение со стороны своих сослуживцев воспринимал как диавольское искушение, которому надо твердо противостоять. И противостоял со всей решительностью неофита: читал вслух молитвы в столовой, широко крестясь, а вместо «спасибо» почти всегда говорил: «Спаси Господи!»

И вот в апрельские дни, в самый разгар Великого поста, сигнальной ракетой вспыхнула новость: грядет проверка! Будут ревизовать склады, и ревизовать их будут, кажется, не совсем в шутку. Поскольку на складах, при некотором желании, можно было наревизовать на несколько уголовных дел, товарищи офицеры начали заметно нервничать. Стало ясно, что может потребоваться стрелочник, на которого все и спишут.

– Слышал уже про проверку, а, святой отец? – вдруг спросил Васильева командир части, когда тот в очередной раз, по какой-то надобности, забежал к нему в кабинет. Спросил ядовито и зло.

– Я не святой отец, – слегка потупившись, ответил Васильев. – Святые отцы – это учителя Церкви. Такие как Иоанн Златоуст, а не я.

– Ну вот сейчас будет ревизия, там и разберутся, кто святой, а кто златоуст! – тем же ядовитым и насмешливым тоном продолжил командир. – Смотри! Говорят, непорядок там у тебя. Если что крупное вылезет – прикрывать не стану, по-хорошему тебе говорю! А то, понимаешь, святые-то мы святые, а как склады, которые под вашей ответственностью находятся, растаскивать – так уже и не святые! Так что ты смотри у меня, если что!

Все стало окончательно ясно. Стрелочника не ищут – его уже нашли. Нашли в лице майора Васильева Василия Васильевича.

– Разрешите идти? – привычно, по уставу, спросил Васильев своего командира.

– Давай, иди… – по-прежнему развязно, и совсем не по уставу, ответил тот.

Проверка, действительно, оказалась отнюдь не формальной. Даже весьма поверхностного ознакомления с тем, что имелось в наличии, было достаточно, чтобы официально признать давно всем известную истину: склады разворовывались, и очень основательно, и очень давно. И чем дальше, тем больше вопросов почему-то возникало к Васильеву. Времена были довольно либеральные, а вернее сказать – анархические, и уголовное дело на него заводить вроде не собирались. Но вот перспектива Суда чести и увольнения с позором вырисовывалась все более явственно.