Волосы Береники - Вера Колочкова

— Да откуда ты знаешь?

— А я видел. Наблюдал. Со стороны всегда лучше видно.

— Вот даже как?.. Наблюдал. Следил за нами, что ли?

— Я не за вами следил. Я за сыном… Я издали хотел посмотреть. Такой отличный пацан. Он ведь мой сын, Ника?

— Нет, он не твой сын.

— Он мой сын. Я знаю. Ты ведь его Матвеем назвала?

— И что?

— Ну как же… Помнишь, как мы мечтали когда-то? Если у нас родится сын, назовем его Матвеем. А если родится девочка, — Машей.

— И только поэтому ты решил, что он твой сын?

— Не надо так, Ника. Меня насмешливым тоном не обманешь. Можно обмануть того, кто не любит, а я тебя люблю. Он мой сын, я знаю.

— Нет, Антон.

— Он похож на меня, это же очевидно. Он и должен быть похож на меня, потому что ты меня любишь.

— Я люблю Севу, своего мужа.

— Ник… Ну что мы, будто в прятки играем? Зачем? Тем более мы оба знаем правду. Но если тебе нравится жить с закрытыми глазами, что ж… Я могу сотый раз повторить: я люблю тебя, а ты любишь меня. Ведь любишь? Ну чего молчишь? Хотя я знаю, почему ты молчишь. Ты не можешь сказать мне «нет». Вместо одного конкретного «нет» ты испуганно повторяешь, как мантру: я мужа люблю, я мужа люблю.

— Да, я мужа люблю.

— И меня любишь, и его? Но так не бывает, Ника.

— Да откуда ты знаешь, как бывает?!

— Знаю. Потому что я более честен, чем ты. Я тебя люблю. Одну тебя. Жену не люблю, а тебя люблю. И не понимаю теперь, как так вышло, что мы не вместе.

— Ну это уже не ко мне вопрос!

— Конечно, не к тебе. Я сам буду решать свой вопрос, и ошибку свою буду исправлять сам. Пришло время нам обоим исправлять свои ошибки, Ника!

— Да нечего мне исправлять, Антон! Говорю тебе — я Севу люблю! Правда люблю.

— Да уж, узнаю прежнюю Нику. Ты не любишь, ты просто жалеешь его, и все. Тебе всегда было трудно кого-то обидеть, причинить кому-то боль. Но ведь это неправильно, нельзя так жить, это всего лишь привычка к жалости. А любовь… Любовь — это совсем другое. Любовь — это ты и я. Решай, Ника. Нет, я не говорю, что прямо сейчас, я понимаю, как тебе нужно помучиться, ты же не можешь себя не помучить. Сколько тебе нужно времени, чтобы решить? Хотя… Сколько бы ни было, какая разница. Все равно мы должны быть вместе. И знай, что я весь твой, Ника. Окончательно и бесповоротно. Один твой звонок, и…

— Ну все, хватит. Я не могу больше это слушать, — решительно подскочила со стула Ника. — Не будет никакого звонка, Антон. И ты мне больше не звони. Пожалуйста, очень тебя прошу.

Она повернулась, пошла между столиками к выходу, стараясь идти быстро, но быстро не получалось, ноги сильно дрожали. Вернее, она их совсем не чувствовала и боялась, что вот-вот упадет. И сердце гудело болью.

Антон догнал ее на аллее, недалеко от той самой скамейки. «Их» скамейки, памятной. Развернул, прижал к себе, и Ника слышала, как сильно колотится его сердце. Наверное, тоже гудело болью. Она подняла голову и задохнулась от его жадных губ, и не понимала уже ничего…

Они долго целовались, не обращая внимания на редких прохожих. Потом Антон жарко прошептал ей в ухо:

— Идем… Я снял номер в гостинице. Тут рядом, только улицу перейти…

* * *

Интересно, сколько нужно времени человеку, чтобы съесть себя изнутри заживо? И мало того, что съесть, еще и суметь распилить себя на две половины, одна из которых насквозь трачена чувством вины, а другая неприлично счастливая? Впрочем, не бывает счастья приличного или неприличного, это величина всегда абсолютная, черт бы ее побрал. Щекотливое чувство, неуправляемое, приходит и уходит само по себе, и разрешения не спрашивает, и отказов не принимает. Плохо тебе, грешному, стыдно и неловко, а все равно — терпи свое счастье.

Ника терпела уже пятую неделю. И надо было что-то делать с этим счастьем, решать что-то. И Антон категорически настаивал… Хотя на словах и не торопил, но она во всем чувствовала его настойчивость — в голосе, когда они говорили по телефону, в прикосновениях и жадных объятиях, в грустной улыбке торопливого прощания до следующей встречи…

Самое обидное было в том, что решения никакого не было. И быть не могло. Даже подумать было страшно о том, что надо предпринимать какие-то шаги, начинать объяснение с Севой. И жить вот так, расчлененной на две половины, тоже было невозможно. Одна половина прочно и уверенно любила Севу, другая половина, не отдавая себе отчета, плавала в старой любви, которая оказалась вовсе и не старой, а наоборот, будто недавно народившейся. Наверное, всякая оборванная и с болью похороненная любовь, если уж возникает из небытия, то просто так не отпустит и возьмет свое, хочешь ты этого или не хочешь…

— Антон, не смотри на меня так. Не надо, пожалуйста.

Ника закуталась в простыню, села на постели, пристроив под спину подушку.

— А как я на тебя смотрю? Всего лишь с любовью… — улыбнулся Антон. — Я даже и не спрашиваю ничего.

— Вот и не спрашивай. И не надо.

— Да, я понимаю. Я буду ждать столько, сколько надо, Ника. Но все равно тебе придется принять решение. Ошибки надо исправлять, ты же понимаешь.

— Чьи ошибки? Мои?

— Да какая разница.

— Большая разница, Антон.

— Ник… Мы что, ссоримся? Отношения выясняем? Оно нам надо, а? Ник, я тебе клянусь, что никогда не буду выяснять с тобой отношений. Я буду любить тебя, и все, и ничего больше. Любить, любить, любить. Мы будем жить вместе, долго и счастливо. Когда ты решишь.

— Не надо, Антон. Давай лучше о чем-нибудь другом поговорим, а?

— Что, трусишь?

— Не то слово.

— А я не могу ни о чем другом говорить. Даже думать не могу.

— И все-таки. Расскажи, например, как ты жил без меня, а? Ведь жил как-то?

— Да плохо я жил, Ник.

— А как плохо?

Антон подтянул под спину подушку, сел рядом с Никой, потер ладонями лицо. Потом повторил тихо:

— Очень плохо, Ник. Я жил, как мальчик на побегушках. Как сирота, которого из милости взяли в дом. Нет, напрямую ничего такого не говорилось, но все время… Как бы это сказать… Витало в воздухе. Там тесть всем заправляет, он хозяин положения. И нрав у него довольно крутой, если мягко сказать. Никто ему даже словом возразить не смеет, все приказа слушаются. Представляешь, как можно жить бок о бок с таким тираном? Каково это — полностью от него зависеть? Я предлагал Марине уйти и жить самостоятельно, но она с детства привыкла к отцовской властности, ее все устраивало.

— Значит, твою жену зовут Мариной?

— Да.

— Она тебя очень любит?

— Но мы же сейчас не об этом говорим, Ник. Ты спросила, как я жил, и я тебе рассказываю.