Удавка для бессмертных - Нина Васина

Отдел Кургановой узнал о смерти Психа только на следующее утро.

Лис. Мужчина-воин. Изнежен, утончен, чаще всего очень красив (красота из тех, что называют «породой» – завораживающие манеры, веками передаваемое в поколениях благородство черт и линий, почти не задевающая надменность и изящная ирония в суждениях), несостоявшиеся воины-Лисы чаще всего становятся актерами. Болезненно переносит уродство, склонен к самоистязанию, умудряется даже в самых неприглядных обстоятельствах выглядеть изысканно, в нищете он напоминает заблудившегося короля, а именно этот вариант мужских страданий так любят Утешительницы, в богатстве – человека, презирающего деньги, свободного от обязательств и привязанностей, что особенно заводит Плакальщиц. Плакальщицы по натуре своей – игроки, любую позу Лиса, кроме самопожирания и самобичевания, они тут же согласны обыграть с азартом воина. Это самый яркий тип политика, но скрытого, именно Лисы вершат судьбы государств, по тонкости ума понимая, что лучше остаться живым и непризнанным серым кардиналом, чем быть похороненным в известной дорогой могиле правителя. Они вдохновенно занимаются и образованием, и сутенерством, и работорговлей, всегда незримо присутствуя рядом с известнейшими завоевателями, президентами и королями. В напряженные моменты по концентрации сил и воли не уступают Орлам, только их одних признавая равными себе воинами, но изящной игрой и хитрыми уловками там, где Орел добивается всего силой, воздвигли преграду дружбе и даже взаимопониманию: Лис без особого беспокойства предаст Орла, зная, что тот вынослив в пытках, а Орел с удовольствием пристрелит раненого Лиса. В отношениях с женщинами – а ведь именно это и должно нас заботить более всего – Лис почти недосягаем. Из всех доступных видов сексуального наслаждения он предпочитает наслаждение с себе подобными, либо с Хорьками, либо с представителями Змей, но всегда – с мужчинами. Энергетически – вампир. В сексуальных играх предельно извращен.

Предельно извращен. Я укладываюсь на пол и смотрю в потолок. Я пытаюсь представить себе предельно извращенного мужчину. У меня ничего не получается. Верх моей изобретательности – это изнасилование упитанным здоровяком домашнего тапочка. Я звоню Киму и говорю только одно слово. Я говорю: «Плакальщица». Он говорит тоже только одно слово. Он говорит: «Браво!» Мне грустно, ведь Плакальщицу придумала Су. Я одурманена снотворными таблетками: предметы мебели стали плоскими. Они словно вписаны в холст комнаты не совсем умелым рисовальщиком. Черт возьми, я не могу представить себе мужчину-Лиса, как ни пытаюсь. Наступило утро, а мебель еще не выступила выпукло из холста, она условна, я даже вижу саму себя на ковре – расплывающееся пятно жизни на Матиссе, красно-желто-зеленом, нереальном и до боли знакомом одновременно. Если перекатиться на живот и упереться лбом в пол, то есть в ковер, центр тяжести в голове перемещается ближе к глазам и под крепко зажмуренными веками начинают разворачиваться фантастические картинки калейдоскопа. Теперь – опять на спину. Я рассматриваю небольшой предмет рядом с собой, протягиваю руку. Маленькая гантель. Ну да, я же села на ковер, потому что делала зарядку. Совершенный идиот придумал это – делать зарядку спросонья. Предельный извращенец. Хотя, если подумать, то уже половина одиннадцатого, а в двенадцать мне надо нести в редакцию рукопись. Руко-пись. Не руко– и не – пись, а трудяга «Ятрань», отстреливающая всяческое вдохновение пулеметными очередями электрических внутренностей. А если рукопись, то я должна была три часа назад перестать царапать отточенным пером грубую бумагу при слабом свете свечи, закрыть чернильницу, посмотреть на луну и… Я разглядываю гантель, приблизив к глазам. А Су упражняется с чугунной женщиной-эскимоской. У нее есть такая статуэтка, сидящая женщина с лунообразным лицом и раскосыми глазами. Су ее очень любит, эту эскимоску, она ею обманывает. Никто из новых гостей ни разу не миновал статуэтки, с умилением бормоча что-то о туземке из черного дерева, пытались взять женщину двумя пальцами, потом ладонью, потом роняли ее на пол, страшно пугаясь. С эскимоской ничего не случалось, паркет, правда, этого не переносил. Подумать только: Су – убийца. Неприятное сочетание букв. Су-у-убийца. Гантель выдернута из холста, она объемна. Я встаю на четвереньки и определяю для себя кресло. Кофе, кофе, кофе… Лучше вообще не спать, чем спать два часа. Ключ в двери. Су-у-у… пришла. Выглядит ничего. Как только что очищенный от пыли и поэтому особенно бледный манекен. Кофе?

Пузатая турка шумит, я подсыпаю еще две ложки, дожидаюсь вспухшей пены и выключаю газ. Су садится за стол в кухне и безмятежно смотрит перед собой. Провожу рукой перед ее лицом. Пожалуй, можно пойти в ванную облиться холодной водой, пока и Су не стала плоской – акварельный набросок фарфоровой китайской куколки на фоне веселеньких цветочков моющихся обоев.

Выхожу из ванной. Так и сидит. Кофе отстоялся, мне уже лучше, я трогаю ее безжизненную руку, Су моргает.

– Он жив, – произносит она совершенно бесцветным голосом.

Я – замедленные движения руки с туркой над двумя чашками, вся такая мягкая, уютная, в махровом халате, с мокрыми волосами – только что вылупившаяся живая субстанция из плоской цветной картинки прошедшего дня, изображаю полное равнодушие. Мне это хорошо знакомо, этот отстраненный взгляд – предвестник истерики или слабоумия, если начинаешь задавать вопросы. Мне на все плевать. Отличный кофе. «Арабика» – два часа в очереди в магазине на Кирова. Вчера, досидев вместе с Су в ее квартире до сумерек, оттерев пятно на ковре и выхлестав полпузырька валерьянки (бутылка коньяка оказалась пустой, и Су совершенно не помнит, выпил ее кагэбэшник после того, как сморкался на ковер, или она после того, как его пристрелила), я вышла во двор и оказалась сразу в машине Виктора Степановича, и все это при абсолютном молчании, словно и он и я исполняли заведомо оговоренный ритуал.

– Он жив, – это Су, еще раз и тем же голосом.

Совокуплялись мы с ним в моей квартире два раза напряженно, словно не веря в происходящее и постепенно привыкая друг к другу, и два раза в полной расслабленности, подстерегая друг друга и оттягивая последние моменты в странной игре «догонялки-опережалки». В четыре часа ночи он ушел, а я села за перевод, не в силах справиться с подаренной мне энергией.

– Я пришла в магазин утром, а он выходил из машины. Делали оцепление, он был в том же отвратительно сшитом костюме. Я не поверила, подошла совсем близко. Хотела окликнуть.

– А кто это – он? – поинтересовалась я.

– Этот, как его… Корневич. Да, Корневич, которого мы загрузили в мусорный контейнер, чтобы его напарник вывез на свалку. Не знаю почему, но я не позвала его. Дефлорированная вишня. Я поехала за ним на такси. Он вошел в свою контору на Дзержинской. Он встретил знакомого, они дубасили друг друга в грудь и по животам, а потом договорились встретиться вечером в кафе на «Тургеневской». Я знаю это кафе. В восемь вечера. Пойдем со мной.

– Нет, – я категорична, – хватит с меня того, что я волокла его вниз по ступенькам и закидывала в мусорный бак. Наплюй.

– Не могу, – качает головой Су. – Я проснулась сегодня утром и подумала, чего мне хочется больше всего на свете? Ты только представь! Пирамиды Египта, ты знаешь, как там пахнет? Этот запах незабываем, словно перемолотая веками пыль забивает ноздри. Или водопад. Я обожаю водопады, вуалевые разводы брызг в радуге полдня. Так нет же! Больше всего на свете сегодня утром я хотела, чтобы он был жив! Этот отвратительный и нереальный толстяк, читающий стихи на французском.