Зовите меня Апостол - Р. Скотт Бэккер

Чтоб вы знали: сексистом меня называли шестьдесят девять раз. И не случайно.

По сути, я и есть сексист, в том смысле, в каком играющего на виолончели зовут виолончелистом. Я ЛЮБЛЮ СЕКС! Мне дай волю — я бы любился, любился и любился. И когда я говорю «секс» — это не милые потягушки с женой на диване, это настоящий жесткий трах, какой — знают только любители колбаситься под дурью.

Такой, что, попробовавши раз, уже никогда не забудешь.

Одна из подружек как-то преподнесла всю мою суть на тарелочке с голубой каемочкой. Джойс Пеннингтон, системный аналитик. Ее все почему-то звали Джимми. Из шестидесяти девяти определений меня сексистом семь (целых одиннадцать процентов!) принадлежат ей. Кстати, меня девятнадцать раз определяли и «нарциссистом», причем Джимми — целых девять раз. Но это другая история.

Первых четыре «сексиста» я проигнорировал. Ну сексист и сексист. Когда часто слышишь оскорбление, оно больше не язвит. Но на пятый раз почему-то меня взорвало, и я спокойно, размеренно выдал все мои соображения о любви, сексе и прочем. Ёш твою мать, это же биология! Надо — и занимаешься. Разве проголодаться грешно? А срать? Неужто опорожнять кишечник — тоже срамное фашистское непотребство?

— А разве убийство — не биологическая потребность? — спросила она.

И рассмеялась — будто на дюйм член мне обкорнала. Знаете, этот дерьмовый женский смешок, какой часто слышишь в сериальчике «Секс в большом городе». Снисходительный, щадящий: ну, мужики ведь тоже божьи твари, пусть умом обиженные, но мы их любим. Так над собачкой посмеиваются. Ах ты, мой песик! А ну сидеть! Плохая собака, плохая!

— Бедный Стол, — сообщила, отсмеявшись. — Разве ты можешь относиться к женщинам как к равным, если видишь в них только дырку, в которую можно пристроить своего дружка?

Я смотрел, шевеля губами.

— Так как же ты к ним относишься?

Я сказал как. Якобы всю жизнь член — единственный мой предмет гордости. Сношаться — только к этому я по-настоящему способен. Пожизненный костыль, компенсация за то, что я такой неудачник, совсем никто меня не любит. Чмо, в общем. Охохонюшки. И еще полтонны белиберды — лишь бы давала.

Она и давала — пока не раскусила. Разоблачение произошло 4 июля 2002 года. Умная девчонка была эта Джимми. И патриотичная.

Знаете, я ходок не из последних. Ведя счет с четырнадцати лет, я имел по меньшей мере пятьсот пятьдесят восемь женщин. Может, и больше, если считать ночи, когда напивался до беспамятства. Впечатляет, правда? А ведь я не какая-нибудь рок-звезда. Вот и дилемма: как я могу не видеть в женщинах только дырку для члена, если женщины так хотят быть дыркой для члена?

Ну, вы серьезно гляньте. Я понимаю: такая неразборчивость при трахании — и грех, и проблема, и чуть ли не болезнь. И мешает она установлению взрослых, зрелых отношений с изрядной частью мирового населения, а именно с красотками. И чем старше я, тем разнузданнее и никчемней. Если уж выкладывать начистоту, сознаюсь: когда Бонжуры дали мне фото «мертвой Дженнифер», мысли мои были сугубо греховны. А когда я лазил по ее страничке в «Facebook», втайне надеялся отыскать фото с какой-нибудь вечеринки, где Дженнифер пьяненькая и полуголая.

Тут ничего не поделаешь. Горбатого могила исправит. К тому же, как говорил мой второй психоаналитик, у меня есть беды и посерьезнее. К примеру, я в самом деле верю, что меня никто не любит.

Я разговорился с Молли. У нее была странная птичья манера — смотреть боком. Внимательно, сосредоточенно, но ни в коем случае не в глаза собеседника. Будто в компьютерной игре: кликнуть выше, ниже, но только не на мишень.

Забавная привычка — от таких не избавишься, сколько над собой ни мучайся. Вроде обыкновения не показывать зубы при смехе.

Очень возбуждающая привычка.

Молли была журналисткой «Питтсбург пост газетт» и называла ее «Пи-Джи». Нет, не совсем настоящий журналист, скорее фрилансер, но с надеждами прорваться в большую журналистику, написав звездный репортаж — вы представьте себе! — об исчезновении Дженнифер Бонжур.

Упс! В самую точку. Наш мир — невероятная куча случайного дерьма. Потому счастливые случайности неизбежны. Иногда земля становится до невозможности тесной — и отлично!

— Шанс всей жизни, — заключил я.

Она скривилась.

— Знаю: это звучит ужасно. Но ведь если подумать… я же помогаю ее найти, правда? — Сама себя убеждает, но получается не слишком.

— Мертвые не потеют, — сообщил я, ухмыляясь. — И вам не стоит.

Когда женщину встречаешь впервые, она — загадка, таинственное чудо природы. Конечно, у нее и жизнь своя, и куча народу в этой жизни: друзья, семья, любовники. Но, честно говоря, мне на них наплевать. Звучит не ахти, согласен — будто у меня лишь трах на уме. Думаю, оно так и есть. И даже хуже.

Припомните: я ничего не забываю, поэтому со мной невозможно надолго поладить. Чем дольше я с человеком, тем меньше вижу в нем человека и больше — бессмысленных, механических повторений.

Вот почему любовь для меня — ядовитое зелье. Разбитое сердце саднит и ноет, не дает покоя, а я не забываю боли. Чтобы жить нормально, нужно либо целомудрие блюсти, как гребаный святоша, либо трахаться, как оголтелый кобель. Что бы вы выбрали?

— А зачем же вы явились в процветающий мегаполис по имени Раддик? — осведомилась Молли.

Я улыбнулся лучшей моей улыбкой: чуть устало, но очень, очень красноречиво — хоть сейчас на рекламный плакат бурбона. Улыбка, так и вопящая в глаза: детка, сегодня мы покувыркаемся! Зубы — лучшая визитная карточка здоровья. У меня они сияют жемчужно.

— Шанс всей жизни, — поведал я.

Моя голливудская наружность — крючок, ну а «мертвая Дженнифер» сработала наживкой. Как только описал несчастных Бонжуров, понял: я — первая журналистская удача бедняжки Молли. Ее изначальное «ах, еще один приставала» рассеялось без следа и сменилось живым интересом. Но после пяти минут интенсивных расспросов я засомневался: и кому ж повезло больше, мне или ей? И насчет «покувыркаемся» возникли сомнения. Для красотки Молли Модано я поначалу был очередным домогающимся засранцем, затем благополучно перешел в возможные спутники ночных удовольствий, но вдруг сделался источником информации, а его нужно холить и лелеять. Я проклял себя за глупость. Почему не соврал, башка твоя стоеросовая? Наверняка в дурацком учебнике по журналистике, запиханном в клозет, у красотки Молли написано: «Никогда, ни в коем случае не трахайся со своими источниками информации!»

Кодекс профессиональной чести, бля.

Глаза мои остекленели, и я выдохнул в отчаянии: «Ну, чтоб мне провалиться!»

— В котором часу вы завтракаете? — мило спросила она.

Когда стучат в дверь мотеля, всегда тревожно. Огромное преимущество мотеля по сравнению с отелем — двери выводят наружу, как в своем доме. Но оттого комнаты мотеля и открыты всем опасностям внешнего мира — как свой дом. В отеле все под контролем, ты защищен и спрятан. В дорогих и комфортабельных с тобой нянчатся, будто с яйцом Фаберже. Внешний мир становится беззвучным мельтешением за тонированным стеклом — как в зоопарке.