Последний взгляд - Джеймс Олдридж

— По-моему, да.

— Но это же смешно, — сказал Скотт. — Как он не понимает, что я старался только помочь ему?

— Скотт, вы сошли с ума. Вы абсолютно, безнадежно сумасшедший. Иногда вы даже не понимаете, что вы делаете.

— Ты в самом деле так думаешь? — упавшим голосом спросил Скотт.

— Да, я так думаю. По правде говоря, вы оба перестарались. Вот в чем беда, — сказала Бо, пытаясь успокоиться и успокоить Скотти. — Вам необходимо на какое-то время оставить друг друга в покое.

— О нет! Нет! Это не выход, — сказал Скотт, хромая вслед за нею. — Мы схватили друг друга за глотки. И сейчас не можем отпустить. Вот тебе вся правда. Но не беспокойся, Бо. Эрнест не порвет со мною. Он все вынесет. И ничего с собой поделать не сможет. Так же, как и я. Мы оба должны выяснить, что стоит между нами. Это ссора не на жизнь, а на смерть. И ему, так же как и мне, интересно узнать, чем она кончится.

Скотт был прав. Я тоже считал, что никуда Хемингуэй не денется.

Скотт до того в этом не сомневался, что и бровью не повел даже тогда, когда мы узнали, что Хемингуэй исчез. Первым вернулся в дом, не дожидаясь нашего возвращения, схватил плащ, сапоги и скрылся. Даже Хедли, жена, не знала, куда он отправился.

— Проголосовал и сел в грузовик с кожевенного завода Ги, прямо в кузов, а рядом коровьи кожи громоздились, как торт «наполеон». Куда едет, не сказал, но думаю — обратно в Париж.

— Ну, а я обратно в Фужер, — сказал Скотт.

— А я в Девиль, — сказала Зельда.

Бо, Скотт и я сели в «фиат» и уехали из Ла-Герш-де-Бретань, но сперва Ги де Гесклен долго песочил Скотта за нарушение дисциплины в строю, за ношение оружия в пьяном виде и несоблюдение regies du jeu[10].

— Впредь вам нельзя будет тут стрелять, Скотт, если, конечно, вы не научитесь пить.

— Как я пью — это уж мое личное дело, — сказал Скотт не без достоинства.

— Ну не совсем. Вы чуть не убили Эрнеста.

— Не ваша забота. Как-нибудь уж мы с ним сами разберемся.

— И честную охоту вы превратили в бойню…

— А каждая пташка оплачена трудом и потом американских девушек, — весело заключил Скотт (Фиби делала деньги на туалетном мыле).

— Ну пока, — сказал де Гесклен.

— Пока, — сказал Скотт и погнал «фиатик» со двора прочь, как подбитая птица удирает от надсадных, лишних выстрелов.

Но пусть даже Скотт действительно не сомневался, что Хемингуэй вернется, не знаю, как бы он еще себя повел, если бы вдруг не обнаружил в Бо новых чар — верней, если бы он не позволил себя ими опутать. Может, он бы смирился и поехал в Париж, может, подался бы за Зельдой в Девиль и ждал бы там у моря погоды. На улице, в машине, в вестибюле гостиницы, в ресторане — Бо чуть что брала его под руку ласковой, невинной ручкой; прижималась к нему, заглядывала в лицо, как любовница, ловила каждое слово, как нежная подруга. Она не опекала, не воспитывала его, она просто доказывала Скотту, до чего она его любит, и уже через час немыслимо его взвинтила. Я мучился от ревности и чувствовал себя третьим лишним; но когда я мрачно предложил Бо оставить их наедине, она шепнула:

— Молчи, дурачок. Без тебя ничего бы не вышло.

Чего не вышло бы?

Теперь-то я думаю, она имела в виду свое собственное поведение. Бо чувствовала себя как рыба в воде, когда рядом с ней было по крайней мере двое. Я сам тогда еще почти не оставался с ней наедине, зато потом как-то мы провели вдвоем целый день, и она вдруг стала совсем другая — колючая, скованная, в общем, всеми силами давала мне понять, что я напрасно размечтался и все ее ласковые взгляды и слова ничегошеньки не значат. Наверное, она позволяла себе нежность, только когда был невозможен следующий шаг, наверное, как огня боялась этого шага.

А тогда все у нее прекрасно вышло, и Скотт здорово загорелся. Он в нее просто вцепился. То была не юная страсть, ему предлагали нежность и поддержку, и он с радостью и довольно даже подло (я так считал) отдался новому переживанию, как будто из этого могло получиться что-то путное. В первый же вечер в Фужере он спросил меня за ужином, когда Бо пошла наверх проверить его белье (она теперь пеклась о его нуждах):

— Ты сколько раз влюблялся, а, Кит? Ну так, чтоб поддавалось подсчету?

Я покраснел. Тема была не по мне.

— Как это — подсчету?

— Ну, в твоем возрасте, — сказал он, — я в этом деле ввел счет от единицы до тысячи.

— Неужели тысячу раз влюблялись?

— Господи, нет, конечно. Просто я каждой девушке ставил оценку, отметку, в зависимости от того, что мне в ней нравилось, что не нравилось.

— Ну и как? Срабатывало?

— Отлично. И я научился трезво смотреть на девушек. Увы, я отказался от своей системы, встретив Зельду.

— А Зельде что поставили?

— Когда дошло до дела, Кит, мне не захотелось ставить ей отметку по моей тысячебалльной системе.

— А зачем же, — спросил я ворчливо, потому что ревность не отпускала меня, — вообще нужна эта ваша система?

— Затем, что в твоем возрасте я открыл, что есть два вида любви — разумная, трезвая любовь, поддающаяся оценке, и соврем другая. Ты читал «Memoires de deux jeunes mariees»[11]Бальзака?

— Нет.

— Он почти так же рисует две провинциальные пары — там один брак по любви, другой — по расчету. Помню, в семнадцать лет я влюбился в одну итальянку. Ее звали Филлис Искус. То есть по-настоящему-то ее фамилия была что-то вроде Искусьон, но ее сократили на английский лад, и она стала Искус. Ты представляешь себе, Кит, — влюбиться в девушку по фамилии Искус? Сколько тут восторга!Я бродил по ночам под старыми вязами Сент-Пола и без конца твердил ее фамилию, Филлис Искус. Я влюбился в темную. сочность имени, вернее, в тот образ, какой оно во мне вызывало. На свою беду я старался уговорить девицу соответствовать образу. Ей это почти удавалось. Она была полна пышной, милой и плотской итальянской неги.Но она всегда и упорно толкала меня локотком в бок. Что-что, а эта манера мне претит, но я никак не мог отучить от нее девицу. Пришлось снизить ей отметку с шестисот сорока семи до трехсот сорока шести, и так она ее и не исправила.

Я расхохотался.

Но Скотт говорил совершенно серьезно:

— Ты считаешь, видно, что такой подход совершенно лишен романтичности?

— Ну, а на самом деле?

— На самом деле ничего подобного. Система открывает прекрасные возможности, и я был справедлив. Я требовал, чтобы девушки и меня расценивали по этой системе.