Секция плавания для пьющих в одиночестве - Саша Карин

Все это время они молчали. И Лиза была рада молчанию. Их окружала серая отвратительная красота ноябрьского утра, Лиза чувствовала его пустоты, его угрюмые полутона, они служили удачным фоном к ее похмелью. Даже хорошо, что вокруг было так мрачно и мертво; хорошо, что не заходился резким лаем цепной пес.

Лизу не волновало в тот момент, что за мысли скрывает Молохов, чего добивается от Лизы, ведя ее под руку; ей было безразлично, какое Молохову до нее дело. Он – ее лечащий врач, и было какое-то неозвученное соглашение, какая-то липкая связь между ними. Нечто позволяло Молохову запросто вторгаться в ее личное время и пространство, подчинять их себе и царить в них своей властной рукой.

Они гуляли около получаса. За это время они ни разу не остановились, не завели ненужного разговора. Они шли медленно и как будто бесцельно, но Лиза заметила, что Молохов совершает над собой усилие, подстраиваясь к темпу ее шагов и вялому течению ее мыслей.

Прогулку он решил завершить у дверей лечебного корпуса. Как раз пришло время Лизе идти на процедуры. «Как удачно он это провернул», – подумала Лиза. Конечно, Молохов ни на минуту не забывал о своих врачебных обязанностях.

Проводив Лизу по ступеням лечебного корпуса, разжав свои сильные пальцы на ее худом плече, Молохов все же не удержался и сказал ей на прощанье:

– Ну вот, разве не замечательно? Наконец я вижу твой румянец! Он тебе к лицу.

Он улыбнулся и тут же быстрым шагом зашагал прочь. И опять это была вроде бы молоховская шутка.

«Даже не спросил про зонт», – подумала Лиза. Она немного постояла на крыльце, вглядываясь в его удалявшиеся могучие плечи. Приведя ее к дверям лечебного корпуса, Молохов не оставил Лизе шанса прийти на процедуры последней, чтобы избежать скопления старух, жаждущих постоянного тупого общения в коридоре перед ванным залом. Молохов обо всем бы узнал, решись она сейчас сбежать. Поэтому Лиза поспешила поскорее занять место в очереди и пораньше от всего этого отделаться.

Она разделась и погрузилась в ванну с головой, коснувшись лопатками облупившегося эмалированного дна. Тонкой светлой нитью – медленно и бессмысленно – полился песок в стеклянных часах. Она закрыла глаза, но не могла спрятаться даже под водой от чужих всплесков и чужого ворчания за тонкими ширмами. Тогда Лиза заставила себя вспомнить о чем-то далеком и приятном. Вдруг она увидела лицо Мары Агафонова. Это лицо было неожиданно четким, оно погрузилось в теплую воду, склонилось над ее лицом. Она знала, что это ложь, но как раз потому, что это не могло быть правдой, ждала того, что случится дальше, – вернее, того, что она позволит себе вообразить. Его губы нежно раскрылись, не выпустив воздуха из несуществующих легких. И длинные черные волосы разметались в разные стороны, коснулись ее век, ее лба, ее щек и ее губ…

«Я тоже хочу узнать тебя, Мара», – прошептала Лиза. Она легко подняла затылок со дна, как будто кто-то тянул ее за плечи, подалась навстречу к нему.

Его силуэт тут же рассеялся в движении воды. Ее губы поднялись над водой, и она жадно втянула ртом воздух.

«Интересно, есть ли у него девушка?» – подумала Лиза, одеваясь. Впрочем, ей было все равно. Ей не было стыдно за эту странную мысль, так просто возникшую в ее голове. В конце концов, она была здесь одинока, а он был далеко.

6/

Чужие кухни

2016, лето

Мара лежал на просторной кровати, широко раскинув руки и ноги, как витрувианский человек (или, может, как распятый на дыбе), и застывшим взглядом упирался в белый потолок. Его голое тело обдувал вентилятор, перед лицом нежно колыхались занавески.

Аня, расположившись на коленях у его ног, уже несколько минут безуспешно пыталась поднять его вялый член. Он был напряжен, она была напряжена. Им обоим ничего не хотелось, и наконец Ане надоело тратить попусту время. Со вздохом она поднялась, запахнула шелковый халат и ушла к своему дубовому столу. На столе лежала аккуратная стопка бумаг, придавленная пресс-папье. Подумать только, у нее было пресс-папье… Мара угрюмо размышлял о том, что разница в возрасте в пятнадцать лет – расстояние все же непреодолимое.

Обычно они занимались любовью по ночам, с выключенным ночником (то, что произошло этим утром, было скорее исключением). Каждый раз все у них выходило как-то не так. Когда Мара лежал на ней сверху, они терлись сухими щеками; когда он был под ней, то стремился смотреть чуть выше ее лица – на люстру с плафонами из темного стекла. В такие моменты мысли Мары сводились исключительно к физическим ощущениям и ни к чему больше. И все же он считал, что должен хотя бы из благодарности делать Ане приятно. Поэтому каждую ночь, которую они проводили вместе, они пытались побороть свои одиночества. А иногда просто лежали рядом, почти неподвижно, сплетясь ногами или повернувшись спиной друг к другу, – и для Мары это были лучшие из их совместных ночей.

Теперь она молча вернулась к работе, к своим бумагам. Сегодня Мара ее разочаровал, но она ему ничего не скажет, не предъявит претензий, не выставит за дверь. Аня была человеком другого мира – мира непонятных для Мары документов, будильников, миксера, диеты, утренних пробежек и бассейна по выходным. Конечно, она была успешной деловой женщиной из слишком хорошей семьи, не способной к порывам. Страсть свою она давно уже похоронила под тоннами аккуратных стопок бумаг, придавленных пресс-папье. Чувства она приучилась раздавать обдуманно и скупо, не допуская перерасхода. А Мара при всех своих слабостях был слишком честен с собой, чтобы страсть из себя выдавливать.

Впрочем, он догадывался, что Ане довольно и того, что он к ней приходит и остается с ней до утра. Одной ей было тяжело, это точно. Она была замужем уже десять лет, но муж наверняка себе кого-то завел, потому что неделями дома не появлялся. И Ане теперь хотелось одного – лишь бы не остаться одной, лишь бы кто-то был рядом. Она боялась одиночества. Мара замечал, что в его отсутствие опустошались и исчезали бутылки дорогого алкоголя за стеклом в спальне. Было грустно это видеть.

Грусть навевала и Анина квартира. А почему так, Мара объяснить бы не смог. Просторные апартаменты в высотке на Мичуринском проспекте были задизайнены каким-нибудь бородатым гомосексуалом (Мара представлял образ из американского или британского романтического фильма). Повсюду стерильная белизна с осторожными вкраплениями ярких цветов. Была гостиная, была роскошная кухня,