Дань для Хана - Александр Ермаков

Лишь когда он с гулким вжиком покинул шлёвки, сознание прояснилось. Аж ослепило от ужаса.

Ох ты ж?! Сейчас меня поимеют! Напросилась! Нарвалась! Теперь Хану похрену до моих отмазок: на возраст, школу, девственность…

Допекла мужика.

Отымеет по полной. Мои слёзы его не остановят, а псы, верные ему, не прибегут на помощь, хоть глотку сорви.

Лежала, прогнутая на стол, руками истерично шлёпала, пытаясь ухватить что-нибудь для защиты, но ладони лишь по пустоте лупили. Отчаянье накатывало всё сильнее, Хан за спиной уже жаром гнева меня палил. И тогда я взбрыкнула, не желая оказаться под насильником послушной и тихой жертвой. Если уж нарвалась на грубость — буду воевать за себя и дальше. До последнего!

— Пусти! Урод! — просипела, потому что горло резало от сухости. — Маньяк! Извращенец! — вопила-хрипела, извиваясь точно змея, но из крепкого хвата освободиться не получалось. — Пусти! — взвизгнула истеричней, когда он без нежности, дёрнул меня к себе, прокатив по столу, а мой зад к себе ближе подгоняя, а потом рывком за волосы прогнул:

— Отпущу. Только урок преподам. Если первый не усвоила, дам другой! — рычал зверем на ухо, а я уже ослепла от откровенных картинок, что застыли перед глазами. Как его член в мою промежность упирается. Грубо врывается. Как боль меня пронзает. Как воплю, кровью истекая, а маньяк долбиться в меня, разрывая всё сильнее.

Слёзы отчаянья и ярости побежали по щекам, я прикусила губу, дав себе клятву не проронить ни слова. Насилие — не смерть! Потом… оклемаюсь и убью тварь! За то, что осквернил меня. Что мои девичьи надежды разрушил. Что обвинил невиновную, казнил, не слушая доводов!

Затаилась, натянутая как струна, уже ощущая, что меня вот-вот… Но стон всё же сорвался — сдавленный, шокированный, глухой, проглоченный аккурат с хлестким шлепком ремня по моему заду. Это было неожиданно и обжигающе неприятно. Так неприятно, что слёзы брызнули против воли. Я губу закусила сильнее, чтобы одна боль перекрыла другую.

И так удар за ударом, шлепком за шлепком, но с каждым всё острее и ярче. Всё резче и ядовитей меня кусала «змея». Кожа пылала, а ремень оставлял своим жалом всё новые очаги возгорания.

Меня встряхивало от каждого шлепка. Я продолжала глотать всхлипы и стоны, а во рту сладость. От звона в ушах глохла. И сердце чуть не выпрыгивало в ожидании следующего удара, и вместе с ним отбивало яростный громкий дробный стук в груди.

Порка — унижение хуже не придумаешь…

В очередной раз замерла — та самая секунда «до» тянулась. Я даже зажмурилась в ожидании, но удара не последовало. Рука, крепко держащая мои волосы в кулаке, ослабила хват, и моя голова обессиленно склонилась. Я бы глотнула воздуха, но горло сдавливала невидимая удавка, лёгкие болели от долгого воздержания без кислорода.

А потом я вздрогнула — тяжёлая, крупная, шершавая ладонь Хана скользнула по позвоночнику, медленно вычерчивая дорожку вниз, пока не остановилась на пылающей в огне ягодице. Подрагивающей рукой огладил мою разнесчастную задницу, словно пытался собрать ту боль, что причинила другая рука.

И я зашипела, преисполненная лютой обидой:

— Неужто ещё не кончил, изврат Ханович?

За спиной шумно всхрапнули.

А из меня обида и гордость выплёскивались ядом:

— Нет? Тогда продолжай, — сглотнула шершавым горлом. И вновь губу закусила, когда ягодицу ошпарила безжалостная ладонь. И вздрагивала каждый раз, когда она звучно опускалась на мою измученную плоть. Это было мерзко, аморально и неправильно, но я… почти кончала.

Боль от шлепка сменялась приятным жжением, прогоняющим сотни разрядов по телу. Лоно судорожно сжималось, извергая жидкость на трусики, которые промокли насквозь. Это была до отвращения приятно. Это было до слёз сладко.

Я уже точно знала, что хочу его убить!

Экзекуция была короткой. Я едва не выла, раздираемая противоречиями: готовая сдаться и заорать, как мне больно, признаться и молить меня трахнуть. И чуть было не озвучила что-то из этого, но за спиной сдавленно выдохнул Хан, точно конь, буйство выплёвывая, а потом меня опять крутанули к себе лицом.

На ногах не устояла — они подкосились. Я едва не навернулась, почти скатившись на пол, но мужик меня придержал за ткань платья на груди. Пока собирала крошево мыслей и выискивала слова пооскорбительней, будто ничего не вешу, рывком вернул на стол и я непроизвольно всхлипнула, не ожидав такой боли в пятой точке.

Глянул свирепо и, дотошно обшарив лицо, опять на губах остановился.

Адом полыхнули его чёрные глаза, завораживая глубиной и желанием. Хан руку ко мне протянул, явно желая прикоснуться… к губам. Я бы не вынесла этого. Позор, унижение, кайф — это выше моих сил! Зло и гордо увернулась, упорно доказывая, что не сдалась и не хочу его лапаний.

— Строптивая, — прошуршал Хан, и в следующий миг я уже была на его плече. Слёзы застилали обзор, я тушкой покачивалась на Хане, он размашисто шагал по лестнице… Тёмный коридор… Дверь чуть ли не с ноги распахнул. В моей тюрьме-комнате бултыхнул на постель, точно мешок с картошкой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Если этот урок не усвоишь, я другой преподам, — напоследок обронил, и с грохотом дверь закрыл.

— Муд*к! — оскорблённо всхлипнула. Свернулась калачиком и тихо заревела. Не из-за боли, она тут ни при чём. Не из-за гордости — сама нарвалась.

Мне было непередаваемо горько и обидно за то, что меня выпороли!

Капец!

Выпороли как маленькую, непослушную девчонку. И не отец — ему бы простила всё! А левый мужик! Враг семьи! Человек, кого ненавидела и наравне с тем… начинала уважать.

Мужчина, волновавший мою девичью душу и тело.

Жестокий палач только что доказавший, что мои фантазии на его счёт беспочвенны! Он прекрасно владел собой в отличие от меня… и как он верно подметил, я на его фоне выглядела неврастеничной: избалованной, гадкой, развратной и перевозбуждённой малолеткой.

Зарыдала сильнее от бессилия и унижения. Не зная, как унять женское оскорблённое, непонятое, отвергнутое начало. Самолюбие, эго… Не изнасиловал — муд*к, а изнасиловал бы — извращенец. Не тронул — бабское эго унизил, а тронул бы — прям на месте убила!