Золотоискатель - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Так вот, мы будем жить в этом таинственном городе, где столько разных чудес и столько опасностей. Лора как раз читала недавно «Парижские тайны», нескончаемый роман, печатавшийся по частям в газете; там говорилось о бандитах, похитителях детей и других преступниках. Но все опасности отступали перед рисунками из газет, изображавшими Марсово Поле (настоящее), Вандомскую колонну, Большие бульвары, моды. Долгими субботними вечерами мы разговаривали о путешествии, слушая дробь дождя по железной крыше и скрип повозок ганни на грязной дороге. Лора говорила о местах, где мы должны побывать, и в первую очередь о цирке: она видела на картинках в отцовских газетах огромный шатер, в котором выступали тигры, львы, слоны и девочки-наездницы, одетые баядерками. Но Мам возвращала нас к более серьезным вещам: мы будем учиться, я стану изучать право, Лора — музыку, мы будем ходить в музеи, может быть, даже побываем в замках. И мы надолго замолкали, не в силах даже представить себе такое.

Но больше всего мы с Лорой любили говорить о том дне — конечно, очень далеком, — когда мы вернемся домой, на Маврикий, как все путешественники и искатели приключений, которых под старость тянет в места, где прошло их детство. Мы вернемся однажды, может быть на том же пароходе, на котором уезжали, и пойдем по улицам города, ничего не узнавая. Сначала мы отправимся в гостиницу в Порт-Луи, например в «Нью-Ориентал», на набережной, или в «Гарден-отель», на Комеди-стрит. Или же поездом — первым классом — поедем в «Фэмили-отель» в Кюрпип, и никто не догадается, кто мы такие на самом деле. В регистрационной книге я укажу наши имена: Мсье и мадемуазель Летан, путешественники.

Затем мы возьмем лошадей и верхом поскачем через тростниковые плантации на запад, до Пятнадцати Кантонов, а оттуда тропой, что проходит между пиками Трех Сосцов, спустимся вниз и поедем по дороге на Мажента. В Букан мы приедем к вечеру, там все будет по-прежнему. Наш дом будет стоять все такой же, чуть покосившийся после урагана, под крышей цвета неба, только веранда вся зарастет лианами. Сад немного одичает, но неподалеку от оврага так же будет расти большое дерево чалта — древо добра и зла, — и птицы будут слетаться на него в преддверии ночи. Мы даже поедем дальше, туда, где начинается лес у входа в Мананаву, где вечная ночь, и в небе будут парить несколько «травохвостов», белых, как морская пена, и они будут кружить над нами, издавая свои странные, трескучие крики, а потом исчезнут во мраке.

И будет море, запах моря, долетающий вместе с ветром, и шум моря, и мы будем слушать, дрожа от волнения, его забытый голос, нашептывающий: не уезжайте больше, не уезжайте больше…

Но путешествие в Европу так и не состоялось, потому что в один ноябрьский вечер, незадолго до наступления нового века, наш отец скончался от удара. Эту новость принес мне ночью курьер-индус. Я спал в дортуаре коллежа, когда меня разбудили и отвели в кабинет директора, где было странно светло для такого неурочного часа. Там мне осторожно сообщили о случившемся, но я ничего не почувствовал, кроме огромной пустоты. Потом меня сразу же отвезли в экипаже в Форест-Сайд, где вместо толпы народу, которую я боялся обнаружить, я увидел лишь Лору, тетушку Аделаиду и Мам, бледную и подавленную, сидящую на стуле у кровати, на которой лежал полностью одетый отец. Эта внезапная смерть, случившаяся после гибели нашего родного дома, была для меня, как и для Лоры, чем-то непостижимым и фатальным, казалась нам карой небесной. Мам же так никогда и не оправилась от этого горя.

Первым следствием ухода нашего отца была еще бóльшая нужда, сказавшаяся особенно на Мам. Ни о какой Европе теперь не могло быть и речи. Мы стали пленниками нашего острова безо всякой надежды на освобождение. Я возненавидел холодный, дождливый город, эти дороги, заполненные толпами бедняков, эти повозки, доставлявшие тюки с тростником к сахарному поезду, возненавидел даже то, что раньше любил, — бескрайние просторы тростниковых плантаций, волнующихся под порывами ветра. Неужели мне когда-нибудь придется работать вот так, как эти ганни? Нагружать кипы тростника на запряженную быками повозку, потом запихивать их в пасть мельницы, и так каждый день, всю жизнь, без надежды, без свободы? Может, даже не так, а еще хуже. Моя стипендия в коллеже заканчивалась, и я был вынужден пойти работать — занять место отца в унылой конторе страховой и экспортной компании В. В. Уэста, которую держал в своих могучих руках дядя Людовик.

И тогда у меня появилось ощущение, что узы, связывавшие меня с Лорой и Мам, рвутся, а главное, что Букан и Мананава навсегда уходят из моей жизни.

Рампар-стрит — это был другой мир. Каждое утро я приезжал туда на поезде вместе с толпой мелких клерков, посыльных, китайских и индийских торговцев, отправлявшихся обделывать свои делишки. Из вагонов первого класса выходили важные, респектабельные люди, бизнесмены, адвокаты, все в темных костюмах, в шляпах и с тростью в руках. В этом потоке я добирался до дверей конторы В. В. Уэста, где в жарком полумраке кабинета меня ожидали ведомости и кипы счетов. Там я оставался до пяти часов вечера с получасовым перерывом на обед около полудня. Мои коллеги ходили обедать к одному китайцу с Королевской улицы, я же, из экономии и из желания побыть одному, довольствовался тем, что сгрызал перед заведением этого китайца несколько перечных печеньиц, а иногда в виде особой роскоши позволял себе кейптаунский апельсин. Я съедал его, разрезав на четыре части, сидя на парапете в тени дерева и глядя на индийских крестьянок, возвращавшихся с рынка.

Это была жизнь без неожиданностей, без сюрпризов, и мне часто казалось, что это не может быть реальностью, что всё это: поезд, цифры в ведомостях, пыльная контора, английская речь служащих В. В. Уэста, индийские женщины, что возвращались по длинным, залитым солнцем улицам с рынка, поставив на голову пустую корзину, — сон наяву.

Но были еще корабли. Это ради них каждый раз, когда представлялась такая возможность, я шел в порт — за час до открытия конторы или после пяти, когда Рампар-стрит пустела. В выходные дни, когда другие молодые люди отправлялись под руку с невестой прогуляться по аллеям Марсова Поля, я предпочитал бродить по причалам, среди снастей и рыбачьих сетей, слушать рыбаков, разглядывать покачивающиеся на маслянистой воде корабли, следя глазами за переплетениями такелажа. Я спал и видел, как бы уехать, но вынужден был довольствоваться лишь чтением названий судов. Иногда это были просто рыбачьи лодки с наивным изображением павлина, петуха или дельфина на корме. Я вглядывался украдкой в лица моряков: старых индусов, негров, коморцев в их неизменных тюрбанах, неподвижно сидящих в тени больших деревьев и курящих свои сигары.

До сих пор помню названия, что я читал тогда на бортах судов. Они отпечатались в моем мозгу, словно слова из песен: «Глэдис», «Эссалаам», «Звезда индийских морей», «Дружба», «Прекрасная роза», «Кумуда», «Рупаника», «Розали», «Золотая пыль», «Красавица Юга». Для меня то были прекраснейшие в мире имена, потому что они напоминали мне о море, рассказывали о морских просторах, о крутых валах, о рифах, о далеких островах о штормах. Читая их, я уносился далеко от этой земли, от городских улиц, а главное — от пыльного сумрака конторы и испещренных цифрами ведомостей.