Смерть после полудня - Эрнест Хемингуэй

В ту же эпоху гремели еще два имени: братья Анло из Арагона. Старший Рикардо (оба, кстати, по прозвищу Насьональ) был среднего роста, кряжистый, настоящий монумент неподкупности и отваги, воплощение ничем не примечательного, но классического стиля. Младший Хуан (он же Насьональ II) был высокий, тонкогубый и косой. Угловатый и очень смелый, он изумлял несуразностью стиля.

Викториано Роже, «Валенсия II», сын бандерильеро и уроженец Мадрида, учился у собственного отца; у него тоже был старший брат, из которого не получилось матадора. Мальчишка-тореро того же розлива, что и Чиквело со товарищи, красиво управлялся с плащом, на мадридской арене держался дерзко, вспыльчиво и отважно словно боевой бык, зато в других городах распускал нервишки, полагая, что провалы в провинции не задевают его чести, коль скоро блестящий успех в столице служит как бы иммунитетом. Подобная вера во всемогущество мадридского реноме характерна для тех тореро, которые кормятся своей профессией, но никогда не занимают в ней доминирующих высот.

Хулиан Саинс, «Салери II», вполне состоявшийся тореро и великолепный бандерильеро, в один из сезонов соперничал с Хоселито, но в итоге превратился в ходячий лозунг «Осмотрительность и безопасность прежде всего»; Диего Маскарян («Фортуна»), мужественный, туповатый, замечательный убийца, только старой закваски; а еще мексиканец Луис Фрег, низенький, бурый обладатель смоляных волос, как у индейца, в возрасте под сорок, неуклюжий, чьи мышцы на ногах напоминают узловатые корни дуба, все в шрамах от наказаний за неповоротливость, косолапость и слепую отвагу; ну и горстка прочих ветеранов да охапка неудачников — вот и все, что осталось в первые годы после ухода двух великих личностей.

Фрег, Фортуна и старший из Насьоналей не радовали глаз, потому что новый стиль сделал их манеру боя старомодной, к тому же исчезли крупные быки, те самые, которые в сочетании с отважным, знающим человеком на арене и воплощали в себе суть корриды. Чиквело был чудесен, пока не угодил на рог в первый раз. После этого, стоило быку хоть в чем-то оказаться трудным, Чиквело превращался в законченного труса и показывал весь свой репертуар лишь в том случае, когда ему попадался бык-простак, который и не думал пускаться на хитрости, а можно сказать, катался мимо Чиквело туда-сюда как поставленный на рельсы. В промежутке между зрелищностью его выступлений с механически совершенным быком, которого он поджидал весь сезон напролет, и сделанной порой на живом нерве, но добросовестно-техничной работой с трудным быком выпадали демонстрации такой бесстыднейшей трусости, равной которой днем с огнем не сыщешь. Де ла Роза был ранен раз, перепугался навечно и быстро сошел с орбиты. Как тореро он был весьма одарен, но еще больший талант проявил кое в чем другом; он до сих пор выходит на арену в Южной Америке и, сочетая оба своих дарования, живет припеваючи.

Валенсия II начинал каждый сезон задорно как боевой петушок и работал близко к быкам. Потом один из быков мотнул головой пободрее, поймал Валенсию на рог, вздернул и отправил в больницу; а когда этот тореро поправился, то утратил смелость вплоть до следующего сезона.

Были и другие. Одного звали Хитанильо, «Цыганенок». Несмотря на прозвище, к цыганам он не имел никакого отношения, разве что в юности работал конюхом на одно из цыганских семейств. Это был низенький и дерзкий храбрец, по крайней мере, в Мадриде. Что до провинции, то, подобно всем дешевым матадорам, он уповал на свою мадридскую репутацию. Хитанильо принадлежал к тем тореро, которые готовы на что угодно, чуть ли не едят быков сырыми. При этом все выполнял нескладно, зато любил щегольнуть, например, когда бык уставал или замирал на минутку на месте, Хитанильо мог повернуться к нему спиной — это на расстоянии в локоть от рогов! — и встать на колени, расточая улыбки толпе. Едва ли не каждый сезон получал тяжелое ранение и в конечном итоге заработал инвалидность на всю жизнь, когда потерял половину легкого.

В городке Сория какой-то местный эскулап хватил Насьоналя II по голове бутылкой, не сойдясь с ним в мнении по поводу одного из боев. Насьональ, игравший в той корриде лишь роль зрителя, пытался оправдать поведение матадора, кому достался трудный бык. Полиция арестовала Насьоналя (нападавшего не тронула), и Насьональ, перемазанный красной пылью Сории, с размозженным черепом, всю ночь провалялся в участке, умирая от кровоизлияния в мозг, пока окружающие, приняв бедолагу за пьянчужку, пытались привести его в чувство. Ничего не вышло. Так коррида потеряла Хуана Анло, одного из действительно отважных матадоров.

Годом раньше погиб еще один, да еще подававший самые большие надежды. Звали его Мануэль Гарсия, «Маэра». Еще мальчишкой он был знаком с Хуаном Бельмонте в его бытность поденным рабочим в севильском предместье Триана, и тот на собственные деньги отправил Мануэля в школу тореро, где учили бою на молоденьких телятах. Хуан вместе с Маэрой и местным парнем по имени Варелито мечтали овладеть искусством плаща, и порой эта троица устраивала ночные вылазки: толкая перед собой бревно с керосиновой лампой и стопкой плащей, они вплавь преодолевали реку, а затем, голые и мокрые, перелезали через забор скотного двора в соседней Табладе, чтобы разбудить и раззадорить взрослого боевого быка. Пока Маэра держал лампу, Бельмонте отрабатывал на том пассы. Когда Бельмонте стал матадором, Маэра — высокий, смуглый, узкобедрый, со впалыми глазами и сизым подбородком даже после тщательного бритья, дерзкий, сутулый и серьезный, — последовал за ним в качестве бандерильеро. Он великолепно играл свою роль, и за годы совместной работы, проводя под сотню боев за сезон, имея дело со всевозможными быками, он узнал их как никто, не уступая даже Хоселито. Бельмонте никогда не работал с бандерильями, потому что плохо бегал. А вот Хоселито почти всегда лично втыкал бандерильи в своих быков, так что Маэра и был тем козырем, которым Бельмонте крыл Хоселито в их соперничестве. Как бандерильеро, Маэра ничем не уступал Хоселито, и Бельмонте сознательно заставлял своего ассистента носить самый нескладный, плохо сидящий костюм, — чтобы Маэра как можно больше напоминал пеона, чтобы зритель не замечал его уникальных личных качеств, чтобы он, Бельмонте, выглядел тем матадором, у которого даже простой бандерильеро может запросто помериться силами с Хоселито. В последний год карьеры своего начальника Маэра попросил поднять ему жалованье до трехсот песет за бой вместо прежних двухсот пятидесяти. Бельмонте отказался, хотя в ту пору получал по десять тысяч за выход на арену. «Ладно, — сказал ему Маэра. — Тогда я сам стану матадором и покажу тебе, как это делается». «Не смеши людей», — презрительно бросил Бельмонте. «Нет, это над тобой люди будут смеяться, когда я доведу дело до конца», — ответил ему Маэра.

Став матадором, Маэра поначалу спотыкался на ошибках, выдававших в нем типичного пеона, к примеру, он слишком много двигался (матадорам вообще не пристало бегать), с плащом работал неизящно. Он был одарен и техничен, но сыроват с мулетой; убивал не без вывертов, зато с первого раза. С другой стороны, быков он знал как облупленных, обладал бесстрашием до того непритворным, что играючи делал вещи, в которых сумел разобраться, а разбирался он во всем. А еще он был очень гордым. Самым гордым из виденных мною людей.

За два года он исправил все свои огрехи с плащом, выучился отменно управляться с мулетой; он всегда был одним из самых утонченных, эмоциональных и состоявшихся мастеров по втыканию пары бандерилий, а стал одним из лучших, доставляющих наибольшее удовольствие матадоров, которых мне когда-либо довелось наблюдать. Он был таким смелым, что заставлял краснеть робких стилистов, а сам бой быков был для Маэры столь важен, что в последний год жизни одно его появление на песке вытаскивало корриду из застойного болота, где первенствовали нежелание выкладываться, жажда скорейшей наживы и пассивное ожидание «механического быка». Когда выходил Маэра, на арене вновь царили достоинство и страсть. Его имя означало, что вечер удастся хотя бы на треть, с двумя быками, а заодно всякий раз, когда ему приходилось вмешиваться в бои с оставшейся четверкой. Если бык не шел навстречу, он этого не выпячивал, не просил у публики терпения и сочувствия, а сам шел к быку: дерзко, по-хозяйски, напрочь презирая опасность. Он неизменно давал зрителю эмоции и, наконец отшлифовав стиль, превратился в артиста. Однако в последний сезон было уже видно, что человек стоит на краю могилы. Его пожирала скоротечная чахотка, и врачи предвещали смерть к концу года. Его дважды ранило, но он не обращал на это внимания. Как-то раз, в четверг, Маэра получил пятидюймовую рану под мышкой, а в воскресенье я уже видел его в бою. Рану перевязывали до и после схватки, я сам был этому свидетелем, однако он, как я и сказал, не обращал на это внимания. Болело, должно быть, жутко — рана рваная, нанесена обломавшимся рогом, и прошло всего-то два дня, — а он плевать хотел на мучения. Вел себя, словно боли не было вовсе. Руку не берег, не прятал, не избегал ее поднимать; просто-напросто ее игнорировал. Боль уже не могла до него добраться, он слишком далеко ушел. Никогда я не видел человека, который был бы столь жаден до отпущенного времени, как Маэра в тот сезон.