Всешутейший собор - Лев Бердников

Довольно обогатившись в России, Педрилло вернулся на родину, где сменил шутовской колпак на неброское платье неапольского трактирщика. Ведь ему, в сущности, было все равно, каким ремеслом зарабатывать себе капитал. Корысти ради он был готов и на шутовство, и на ростовщичество, и на плевки и окрики пьяных посетителей у трактирной стойки.

Имя забавника Анны Иоанновны князя Михаила Алексеевича Голицына (1688−1778) увековечил Ю.М. Нагибин в своей повести «Шуты императрицы». Писатель представил в ней яркий, выразительный, психологически мотивированный образ шута. Однако, как известно, правда художественная не всегда отвечает требованиям исторической достоверности, да, собственно, и не должна им отвечать. Очень точно сказал об этом русский драматург А. Вампилов: «Искусство существует для того, чтобы искажать действительность». А потому не удивительно, что свидетельства и документы той эпохи не укладываются в заданную Ю.М. Нагибиным схему и рисуют иной характер. Надо также иметь в виду, что сам исторический факт, в сущности, бездонен и допускает множество самых различных толкований. Художник на то и художник, чтобы давать волю фантазии, чтобы у него «были дали голубы, было вымысла в избытке». Мы же, следуя законам жанра исторической миниатюры и опираясь на факты, представим свою, отличную от Ю.М. Нагибина, версию характера и обстоятельств жизни шута императрицы М.А. Голицына.

Отпрыск знатного рода, восходившего к легендарному литовскому князю Гедемину, Михаил приходился внуком известному временщику и фавориту сестры Петра I царевны Софьи Алексеевны Василию Васильевичу Голицыну. После низвержения Софьи, в 1689 году, последнего постигла опала, и, лишенный чинов и поместий, он был сослан (вместе с сыном Алексеем Васильевичем) в северную глухомань – на Пинегу, в деревню Кологоры. Там-то и жил до своего совершеннолетия наш герой Михаил Голицын, воспитанием коего после скорой смерти отца Алексея Васильевича озаботился его некогда именитый дед (иноземцы уважительно называли его Василием Великим). А Голицын-старший, надо сказать, был эрудиции феноменальной – владел несколькими европейскими языками, а также латынью и греческим, был тонким знатоком древней истории и западной культуры, искушен в дипломатии и политесе. Его познаний с лихвой доставало на то, чтобы дать внуку самое блестящее и универсальное образование. Но едва ли учеба пошла Михаилу впрок, и причиной тому историки называют его врожденное слабоумие.

Когда Михаил повзрослел, Петр Великий вытребовал его в столицу и в числе прочих недорослей отправил учиться в чужие края. Согласно Ю.М. Нагибину, за границей Голицын якобы в совершенстве овладел и ремеслом, и иностранными наречиями, но царь не только не оценил его талантов, но в отместку за грехи деда заставил тянуть армейскую лямку и искусственно сдерживал его карьерный рост (к сорока годам Михаил едва-едва дослужился до майора). Все это не похоже на правду, ибо великий реформатор со свойственной ему проницательностью оценивал людей исключительно «по годности»; учеба же русских за границей была просто отрадой для царева сердца. О каком наказании юного Голицына за чужие грехи может идти речь, когда П.А. Толстой – «греховодник», повинный в том, что горячо поддерживал ту же Софью, добровольно вызвался ехать на учебу в Италию?! И это в пятьдесят-то лет! Можно только догадываться, как уморительно выглядел этот великовозрастный школяр рядом с зелеными русскими «салажатами»; но Толстой твердо знал, что тем самым испросит у монарха прощение, в чем и не ошибся… Но вернемся к Голицыну: его неуспехи можно приписать либо слабоумию, либо нерадению, а скорее всего, и тому и другому. «Чему именно выучился он – остается неизвестным, – говорит историк, – а вернее, что ничему».

Как известно, существуют мужчины недалекие от природы, но проявляющие удивительную изобретательность, находчивость и даже остроумие в дамском обществе. Наш герой принадлежал именно к таким субъектам. О том, как он обращался с прекрасным полом, сохранилось множество забавных анекдотов. Рассказывали, к примеру, что как-то раз одна пригожая девица сказала Голицыну: «Кажется, я вас где-то видала». – «Как же, сударыня, – ответил тот, – я там весьма часто бываю». Еще одна байка: «Вы всегда так любезны!» – обратился Голицын к молодой даме. «Мне было бы приятно сказать и вам то же самое», – заметила она. «Помилуйте, – парировал Голицын, – это вам ничего не стоит! Возьмите только пример с меня и солгите!» Или вот такая сценка: одна престарелая вдова, пассия Голицына, оставила ему после смерти богатую деревню. Молодая племянница покойной начала с Голицыным тяжбу и заявила ему в суде: «Деревня досталась вам за очень дешевую цену!» – «Сударыня, – нашелся тот, – если угодно, я уступлю вам ее за ту же самую цену».

Михаил Алексеевич только официально был женат четыре раза, что прямо противоречило брачным канонам православия. Так, в 1729 году, сразу же после кончины первой жены М.М. Хвостовой, не слишком сокрушаясь о потере суженой, легкомысленный Голицын, оставив в России детей Алексея и Елену, в поисках новых амуров устремился в Италию. Предметом его вожделений стала хорошенькая дочь тамошнего трактирщика Лючия, что была моложе нашего амурщика на добрых 20 лет. Но – и ее родители были здесь непреклонны! – путь к сердцу красавицы лежал только через законный, освященный Римско-католической церковью брак. И Голицын, недолго думая, принимает католичество. Комментируя эту его перемену веры, Ю.М. Нагибин замечает: «Ему захотелось хоть раз в жизни совершить свой поступок… Тут был вызов, пусть тайный, тому порядку, который угнетал его всю жизнь. Он впервые почувствовал себя человеком, способным на самостоятельный жест». На наш взгляд, ни о чем бунтарском и революционном князь даже и не помышлял. Его одушевляла неукротимая любовная страсть. И, не отличаясь особой религиозностью, он принял католичество, безболезненно устранив мешающее ему искусственное препятствие.

О последствиях же своего отступничества он задумался позднее, в 1732 году, когда, уже в бытность Анны Иоанновны, вместе с женой-итальянкой и их кареглазой дочуркой вернулся в Россию. Как ни беспечен был князь, но о религиозной нетерпимости императрицы наслышан. За богохульство она вообще карала смертью. Это по ее монаршему повелению будут потом заживо сожжены смоленский купец Борух Лейбов и обращенный им в иудаизм капитан-лейтенант Александр Возницын. Отход от православия в пользу других христианских конфессий наказывался, конечно, не столь сурово, но также весьма чувствительно. Поэтому Голицын, тщательно скрывая от всех и жену, и перемену религии, тайно поселился в Москве, в Немецкой слободе. Поговаривали, что Лючия в целях маскировки даже носила мужское платье.

Но бдительная Анна Иоанновна через своих соглядатаев спознала о проступке князя и немедленно распорядилась препроводить его в Петербург. Голицын был взят в Тайную канцелярию и допрошен с пристрастием заплечных дел мастерами. От жестокой расправы Михаила Алексеевича спасло… опять-таки крайнее слабоумие, которым и объяснили при дворе его вероотступничество: с дурака какой спрос! Брак с Лючией по приказу Анны был расторгнут, и итальянка вскоре сгинула (ее, скорее всего, выслали из страны). А «дурак»-князь был взят под монарший присмотр и сделан штатным придворным дураком (шутом). Для подобного унижения представителя знатного рода у императрицы были и дополнительные резоны: она ненавидела всех князей Голицыных, двое из которых, Дмитрий Михайлович и Михаил Михайлович, будучи членами Верховного тайного совета, пытались в 1730 году ограничить ее власть.