Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки - Василий Молодяков

История одной такой встречи не раз пересказывалась в литературе, хотя найти ее первоисточник мне не удалось. Л.А. Безыменский ссылается на запись германского посла в Москве Герберта фон Дирксена[12] без точного указания на публикацию, А.М. Некрич на монографию германского историка, которою я не имел возможности видеть. Сказанное обоими в целом совпадает с кратким рассказом самого посла (18).

16 августа 1933 г. Енукидзе пригласил на подмосковную дачу Дирксена и советника посольства фон Твардовски, к которым присоединился заместитель наркома иностранных дел, бывший полпред в Берлине Николай Крестинский, считавшийся прогермански настроенным. В июле Крестинский и Енукидзе — «как обычно», по замечанию Дирксена, — проводили отпуск в Германии. «Из этой поездки, — вспоминал посол, — Енукидзе, по-видимому, вынес явно благоприятное впечатление о Германии. Он наблюдал новый дух активности и энергии на фоне отсутствия инцидентов, которые омрачили бы его пребывание в стране»[13]. Официальные заявления Гитлера, несмотря на воинственный антикоммунизм, в отношении Москвы все еще звучали вполне примирительно. Добавлю, что только в апреле 1933 г. рейхстаг ратифицировал протокол о продлении Берлинского договора о нейтралитете 1926 г., подписанный двумя годами ранее.

А.М. Некрич писал: «Советское руководство продолжало надеяться, что после того, как острый период в установлении власти национал-социалистов пройдет, станет возможным установление прежней гармонии… Енукидзе откровенно высказывался в том смысле, что руководящие деятели СССР прекрасно отдают себе отчет в развитии событий в Германии. Им ясно, что после взятия власти „пропагандистские“ и „государственно-политические“ элементы в партии разделились. Енукидзе подчеркивал, что Германия и СССР имеют крупные общие интересы, заключающиеся в ревизии Версальского договора в Восточной Европе. Енукидзе высказывал надежду, что в скором времени оформится „государственно-политическая линия“ и в результате внутриполитического урегулирования германское правительство приобретет свободу действий в сфере внешней политики. Для понимания образа мыслей советского руководства и его оценки национал-социализма особенно важны слова Енукидзе, что подобной свободой внешнеполитических действий „советское правительство располагает уже много лет“. Енукидзе, таким образом, проводил прямую параллель между тем, что происходило в России после революции, и тем, что происходит в Германии после прихода к власти Гитлера, то есть тем, что сами нацисты называли национал-социалистической революцией. Продолжая эту параллель, Енукидзе сказал, что как в Германии, так и в СССР „есть много людей, которые ставят на первый план партийно-политические цели. Их надо держать в страхе и повиновении с помощью государственно-политического мышления“. „Национал-социалистическая перестройка, — утверждал Енукидзе, — может иметь положительные последствия для германо-советских отношений“. Енукидзе явно искал и находил общие линии развития, схожие черты между германским национал-социализмом и советским коммунизмом».

Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским. «Я сам сформулировал идею, — рассказывал Дирксен, — что в случае, если беседа будет успешной, можно будет приступать к выработке новой политической и экономической основы и политического протокола, регулирующих отношения двух стран… После моего отъезда из Москвы Твардовски был проинформирован, что Гитлер готов принять Крестинского… Но этот план был сорван: от Твардовски была получена телеграмма, в которой говорилось, что Литвинов сообщил ему, что Крестинский (лечившийся в Бад-Киссингене. — В.М.) возвращается в Москву через Вену. Я был рассержен и разочарован тем, что план примирения, казавшийся столь удачным и обещавший хороший результат, был, скорее всего, сорван из-за какой-то московский интриги… Позднее я узнал, что отмена визита Крестинского в Берлин была подстроена самим Литвиновым в ходе личной интриги против своего коллеги. Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав» (19).

Зная интриганские наклонности и геополитическую ориентацию Литвинова, свидетельству Дирксена трудно не поверить. Именно Литвинов несет большую ответственность за усиление напряженности в советско-германских отношениях в 1933–1934 гг., в чем легко убедиться, обратившись к соответствующим томам «Документов внешней политики СССР». Дирксен и его энергичный преемник Рудольф Надольный в 1933–1934 гг. настойчиво призывали московских собеседников к терпению, ссылаясь на то, что в Германии идет революция, а революции невозможны без эксцессов. Но тщетно! Мелочные придирки Литвинова злили германских руководителей, а у подозрительных кремлевских вождей нарком создавал впечатление, что отношения с Германией превратились в сущий ад. Картину довершали ссылки на «независимую» и «прогрессивную» западную прессу. Открыто перечивший фюреру, Надольный быстро впал в немилость и подал в отставку. Шанс был упущен.

Подробности «невстречи» Крестинского с Гитлером — еще одного упущенного шанса если не улучшить, то нормализовать отношения — проясняет переписка Сталина. 14 октября Молотов и Каганович телеграфировали ему: «Дирксен сообщил Хинчуку (советскому полпреду. — В.М.) в Берлине, что германское правительство поняло как политическую демонстрацию нежелание Крестинского быть в Берлине после того, как рейхсканцлер выразил желание встретиться с ним. Литвинов ругает Хинчука за неловкое поведение, но считает ненужным и даже неудобным теперешний заезд Крестинского в Берлин из Вены… Считая нецелесообразным подчеркивать ухудшение наших отношений с Германией, мы думаем, что Крестинский должен заехать в Берлин и зайти к Гитлеру, поскольку последний сделал такое предложение». Сталин согласился, но через два дня ему полетела другая депеша: «Ввиду изменившейся обстановки в связи с выходом Германии из Лиги Наций вопрос о заезде Крестинского в Берлин, по-нашему, должен отпасть».

Думаю, за последним предложением стоял Литвинов, напугавший несведущих в международных делах Молотова и Кагановича перспективами осложнения отношений с Лигой Наций. Сталин отреагировал немедленно: «Непонятно, почему должен отпасть вопрос о заезде Крестинского. Какое нам дело до Лиги Наций и почему мы должны произвести демонстрацию в честь оскорбленной Лиги и против оскорбившей ее Германии?» (20). Советское руководство относилось к Лиге Наций без малейшего пиетета, что выразилось, например, в отказе от участия в работе ее комиссии по расследованию японско-китайского конфликта в Маньчжурии. Отчет комиссии в «Известиях» высмеял не кто иной, как Радек. Литвинов же считал необходимым добиться принятия СССР в Лигу и на сей раз убедил Сталина: Крестинский в Берлин не поехал, а советская пресса продолжала нагнетать страсти вокруг Лейпцигского процесса о поджоге рейхстага.