Азарт - Максим Кантор

Есть печальное соответствие между масштабами территории, на которой требуется внедрить гармонию – и возможностью таковую внедрить. На кухне прибраться еще можно. У швейцарцев, говорят, получается прибраться в Швейцарии. А о большем пространстве и подумать нелепо. Вот и у Платона не получилось, хотя Сицилия не намного больше Швейцарии.

Поэт Боян Цветкович, впрочем, придерживался иного мнения. Он раздул парус живота, наполнил его ветром и веско сказал:

– Искусство – это парус, несущий корабль!

– Искусство – это колокол! – поддержал Йохан, который думал о банке из-под лосося.

– Парус несет нас в бой, колокол зовет на борьбу! Мы будем сражаться!

– Колокол зовет на молитву, а не на войну. На войну зовет труба, – сказал Август. – Ты перепутал.

– Пусть будет труба.

– Вот я и спрашиваю: не надоело дудеть?

– В этом назначение поэзии, – веско сказал Цветкович.

– В дудении?

– В катарсисе переживания, – сказал Цветкович, подумав. – Трубный звук, зовущий на битву, собирает и мобилизует тысячу воль.

– Зачем собирает? Зачем мобилизует? – спросил Август. – Чтобы стрелять?

– Деструкция, – сказала Присцилла, – творчеству необходима.

– Придется разрушить прежний порядок! – сказал Цветкович. – А потом будем строить новую жизнь.

– Давайте пропустим этап деструкции и сразу начнем строить. Штаны застегни для начала.

– Искусство разрушает стереотипы, – сказала Присцилла веско. И произнесла речь. Я не стану эту речь передавать – читатель легко найдет сносный эквивалент в любом журнале по современному искусству.

Август прервал ее.

– Все наоборот, – сказал он.

Суждения Августа всегда поражали простотой – как в случае доказательства бытия Божьего посредством анализа цен на обувь. С той же безапелляционностью он доказал нам бытие Божие анализом современного искусства. Прервав речь Присциллы («бурдье, бадье, фуке, малевич») капитан сказал:

– Вы напрасно усматриваете в авангарде разрушительное начало. Все прямо наоборот: авангард существует к утверждению вящей славы Господней.

Присцилла, как и большинство левых активисток, была агностиком, а в качестве куратора современного искусства привыкла осквернять святыни. Слова Августа вызвали у нее приступ саркастического смеха.

Август же сказал так:

– Один художник выставил писсуар в качестве скульптуры. Йохан барабанит по консервным банкам. Авангардист бегает на четвереньках, изображая собаку. Художник рисует вместо образа человека черный квадрат. Я знавал мастера, которой приходил в музей, чтобы наложить кучу в зале, его экскременты объявлены произведением искусства. О чем это говорит?

– Самовыражение, – сказал Йохан и добавил на всякий случай: – Бурдье-бадье.

– Верно, – согласился Август, – это именно самовыражение, а вовсе не выражение образа Божьего, подобием коего является сам человек, в том числе и этот художник. Какое счастье, что самовыражением человек не исчерпывается! Если бы самовыражение выражало человека исчерпывающе, до самого конца, то всякий творец принимал бы облик того, что выражает его сущность. Один художник становился бы собакой, другой – кучкой кала, а третий превратился бы в писсуар. Однако художники, даже притворяясь хуже, чем они есть от природы, сохраняют в собственных чертах подобие Бога и остаются носителями Его образа. Современное искусство, посланное Богом как испытание, не отменяет Его несказанной щедрости и позволяет людям сохранять божественные черты.

– Неужели даже во мне, – поинтересовался Цветкович лукаво и поиграл усами, – ты усматриваешь божественные черты?

Жирный поэт был человеком остроумным и не лишенным самокритики: сказать, что он слеплен по образу и подобию Божьему, было весьма затруднительно, разве что Господь однажды болел водянкой.

– Даже в тебе, – сказал Август, – поверь, даже в тебе. Благодать Господа неизреченна.

– Если бы Господь пожелал, – сказал ехидный Цветкович, – он бы отстроил твой корабль. А я бы похудел. Но Господь, видать, не хочет – корабль-то разваливается.

– Неправда. Корабль строится.

И действительно, сверху уже доносился стук молотков – немцы клали палубу.

– Мы построим корабль. Теперь надо сделать флаг, – сказал Август. И он посмотрел на мою жену. – Ты можешь сшить флаг?

– А что изображено на флаге? – спросил я. Спор в кают-компании был еще памятен.

– Пусть на флаге будет дельфин. Пусть этот дельфин выпрыгивает из воды и летит над морем вперед. Дельфины добрые, они спасают тех, кто тонет в море. И дельфины умные. Знаете, что дельфин был на гербе Альда Мануция, который книги печатал в Венеции.

– Хорошо, – сказала жена. – Сегодня сошью флаг.

Вот когда пригодилась тельняшка дяди Вити. Появиться в тельняшке на палубе я не рискнул – это выглядело бы исключительно глупо. Ни морского круиза, ни полноценного корабля, ни настоящих матросов здесь в помине не было, да и вообще – какой из меня моряк? Тельняшка так и осталась бы лежать на дне чемодана, но жена вспомнила про нее, сказала, что из дядивитиной тельняшки выйдет отличный флаг.

Мне было неловко перед дядей Витей; бравый морской волк не подозревал, что его героическая тельняшка пойдет на флаг для пестрой компании оборванцев в амстердамском порту. Дядя Витя тонул в этой тельняшке, он боролся с фашизмом, облаченный в эту тельняшку, и в этой тельняшке он хаживал в атаки. И вот результат – тельняшку распороли по шву, отрезали рукава.

Однако из чего-то флаг надо было сделать.

– Полоски похожи на морские волны, – сказала жена, – пусть это и будет море, а небо мы сделаем из… – Она задумалась. – Из чего бы сделать голубое небо?

– Есть у меня старый спальный мешок, – сказал Йохан. – Я в сквоте подобрал. Только мешок не синий, а желтый.

– Пусть будет желтое небо, – оживился Август, – как перед рассветом. Из чего бы нам сотворить дельфина?

– Какого цвета дельфин? – поинтересовалась Присцилла.

Выяснилось, что дельфинов никто вживую не видел, впечатления исключительно по фотографиям.

– Серый, кажется, – сказал лысый актер. – Вот как та урна.

И указал на урну, стоящую на причале подле нашего «Азарта» – возле нее бомжи устроили себе лежбище. Сравнить дельфина с урной – о, бесчувственный, вульгарный человек! А еще актер. Мы не отреагировали на эту реплику.

– Думаю, дельфин синий, – сказал сентиментальный Микеле, – или фиолетовый.

– У меня как раз бюстгальтер фиолетовый имеется, – сказала Присцилла, – И мне он абсолютно не нужен, давно этими смешными предметами не пользуюсь. – Француженка шевельнула свободным бюстом. – Лиловый, фиолетовый, вот как… – Присцилла поискала глазами объект для сравнения. – Да вот как волосы у Йохана. И форма примерно такая же…