Борджиа - Мишель Зевако

Женщины торопливо вошли в дом; вооруженный слуга запер за ними дверь.

– Ну, матушка… Удачно съездили? – спросила Беатриче, когда обе уселись в комнате нижнего этажа. – Нашли вы тех людей, которых надеялись встретить?

– Их нет в Риме! – тусклым голосом ответила графиня.

– Ах, матушка!.. Вы так расстроили меня… Когда вчера вы поделились со мной мыслями о поездке в Рим, результатом которой могло стать перемирие между нами и родом Борджиа, мое сердце тревожно сжалось… В Италии не может быть мира, пока эти чудовища живы.

– Успокойся, Беатриче, – с горечью сказала графиня. – Я тоже считаю, что война неизбежна…

– Мужайся, мама!.. Я решила бороться до конца… Но скажите мне, уверены ли вы, что ваше возвращение осталось незамеченным, что за вами не следили?

– Уверена, дитя мое! Я поступала в точности по твоему плану. Почтовая карета осталась в гостинице «Де ля Фурш».

– Хорошо, матушка! Впрочем, наше изгнание подходит к концу… Завтра вечером в Риме состоится последнее собрание. А послезавтра на рассвете мы покинем это убежище, где прятались больше месяца, и отправимся в Монтефорте.

– У тебя героическая душа, Беатриче…

– Приходится быть героической, раз у мужчин женские сердца.

Графиня вздрогнула:

– Ты намекаешь на своего отца?

– Да! Отца, который не осмелился приехать сюда… Но что с вами, мама?.. Вы побледнели…

– Ничего… Я хотела выпить воды, но … рука… Не могу взять стакан.

– Пейте, матушка, – сказала девушка, подавая графине стакан.

Та хотела взять стакан, но пальцы внезапно разжались, и стакан полетел на пол.

– Не понимаю… Что со мной?.. Минуту назад… руку словно парализовало…

– В самом деле, мама, – вскрикнула испуганная Примавера, – рука у вас как восковая… Ваши пальцы свела судорога… Мама! Что с вами?

– Рука коченеет… холодно… до локтя… Голова кружится… О! Я догадалась!

Последние слова графини вырвались душераздирающим воплем, в котором перемешались ужас и смертная тоска. Примавера схватила мать в объятия, словно защищая ее от невидимой опасности.

– Что делать? – растерянно бормотала она.

– Ничего, дочка, – ответила графиня. – Ничего. Все хлопоты тщетны, потому что яд, проникший в мою кровь, не щадит никого…

– Яд? – пришла в ужас Примавера.

– Яд Борджиа!..

Ошеломленная девушка стояла в оцепенении, спрашивая себя, не помутился ли у матери рассудок… Но графиня заговорила прерывающимся уже голосом:

– Поищи у меня на груди… Руки мне отказали…

Примавера поспешила повиноваться.

– Распятие!.. Возьми его…

– Вот оно, мама.

– Покажи… Вижу! Это не мое распятие!.. Он его подменил… На нем яд… в терновом венце… Беатриче, берегись этого креста…

– О! Это же невозможно! – пролепетала девушка. – Это жуткий сон.

– Это ужасная действительность, Беатриче… Слушай меня, дочка… Мне осталось жить не больше часа… Слушай меня и не перебивай… То, о чем я хочу сказать тебе, очень важно…

Беатриче встала на колени, обхватила талию матери своими руками, положила голову ей на колени и тихо зарыдала.

– Беатриче – продолжала графиня, – ты еще молода, но душа твоя отважна и сильна. Ты из той породы людей, которые всё могут понять… Нужна смелость, чтобы сказать тебе то, что хочу, и эту смелость мне дают приближающаяся смерть и уверенность в том, что я больше не увижу тебя и мне не придется краснеть перед тобой…

– Краснеть?.. Вам?.. Моей матери?

– Беатриче, я грешная женщина! Слушай… Однажды твоего отца не было в Монтефорте, и вот пришел один мужчина…Пусть простит мне Небо ужасную мысль, посетившую мой мозг в этот момент!.. Как бы там ни было, но твоего отца не было в Монтефорте восемь дней… И вот как-то вечером я почувствовала, как меня охватывает странное безумство… Мужчина увлек меня с собой… Я поддалась…

Дикие рыдания разрывали горло Примаверы, но она не сказала ни слова.

– Этот человек… Я его видела в Риме, в его дворце… Если я делаю это признание, Беатриче, признание, буквально давящее меня, то только потому, что эта связь имела за собой последствия, тебе известные. Я стала матерью… у меня родилась девочка…

Проговорив эти слова, графиня пылко посмотрела на Примаверу, но та не показывала лица, уткнув его в колени матери.

– Я была неверной супругой, – продолжала графиня. – А потом стала преступной матерью… Я оставила этого ребенка по совету того мужчины! Я положила его на порог маленькой церквушки у входа в Гетто: церкви Ангелов… После этого, терзаемая угрызениями совести, я тщетно искала ее… Вот в чем состояло мое настоящее преступление, Беатриче… Ты меня слышишь, дочка?

Примавера кивнула головой.

– Это преступление я искупила сегодня… Не смертью, как ты могла бы подумать… А раскаянием, которое давит на мое сердце… Этот ребенок, Беатриче… твоя сестра… она жива… Я это чувствую… То, что не смогла сделать я… Беатриче… просит тебя сделать твоя умирающая мать… Ищи ее! Найди… Сделай так, чтобы твоя сестра не была несчастной в этом мире.

– Я сделаю это, мама! – прошептала Беатриче. – Я найду ее… и буду любить ее, мама!

Примавера встала, склонилась к материнскому лбу и прижалась к нему в долгом и нежном поцелуе.

– Не думайте больше о прошлом! – попросила она.

Умирающая покачала головой.

– Надо… сказать тебе… имя!

– Имя?

– Да… Ты должна знать имя отца ребенка, твоей сестры!.. Этот человек залил кровью всю Италию… Это он приказал своему сыну отравить меня… Его зовут Борджиа! Это – папа!

Крик ужаса вырвался у девушки. Она взяла руку своей матери и резко встряхнула.

– О! Повторите… Возможно ли такое?

Однако графиня Альма уже навсегда стала неподвижной и немой. Сильный толчок прервал ее жизнь. Примавера упала на колени: оцепеневшая, отчаявшаяся, вся во власти боли и страха…

Теперь мы поведем читателей в большой и красивый дом, расположенный на склоне одного из римских холмов – Пинчо. На втором этаже находилась обширная комната, куда через огромный оконный проем, выходивший на балкон, потоком вливался свет. Это было ателье Рафаэля Санцио.

С помощью молодого человека примерно того же возраста художник принялся снимать полотна, которые украшали стены ателье. По мере того как картины покидали свои места, молодые люди цепляли их на веревку и спускали с балкона на тачку, поставленную возле порога, а там уж работник расставлял их по порядку. Это напоминало поспешное переселение, если не сказать – бегство.