Борджиа - Мишель Зевако

– Моя мать умерла!

– Умерла?.. Графиня Альма?

– Убита!.. Отравлена!.. Вам этого достаточно?.. Ограбленные синьоры, лишенные владений князья, бароны и графы, надо ли допускать новых злодеяний?.. Это всё та же неустающая рука, пресыщенная убийствами… Это всё тот же человек… Всё тот же тиран, замышляющий убийства: понтифик!.. И всё тот же человек, тот же хищник, наносящий намеченной жертве смертельные удары… Его сын… Чезаре Борджиа!

– Чезаре Борджиа! – тихо повторил побледневший шевалье де Рагастен. – Чезаре! Мой покровитель!..

При имени Чезаре трепет пробежал среди заговорщиков. Никто не издал ни звука. Но чувство непримиримой ненависти читалось на всех лицах.

– Беатриче! – заговорил князь Манфреди… – Дочь моя!… Позвольте мне так называть вас, потому что вашего отца нет на том месте, какое он должен бы занимать… Дитя мое, напрасно я подыскиваю слова, которые могли бы утешить вашу боль… Это – страшное несчастье, дитя мое. Но если хоть что-то в этом мире может вас утешить, так это уверенность в близкой и неудержимой мести… Наши друзья, да и все присутствующие на этой последней встрече, которую вы назначили, приносят добрые вести. Римляне возмутились. Флоренция обеспокоена могуществом рода Борджиа… Болонья и Пьомбино готовы восстать… Форли, Пезаро, Имола, Римини поднимают людей. Достаточно искры, чтобы разгорелся пожар…

Беатриче вытерла слезы. По лицу ее самопроизвольно распространилась маска неустрашимой энергии.

– Синьоры, – начала она, – горе, признаки которого вы видели, не сломило моей отваги. Как бы ни был жесток поразивший меня удар, он нисколько не увеличил мою ненависть, ни в чем не убавил мою решительность… Раньше Монтефорте выстояло перед Чезаре… На этот раз Монтефорте пошлет сигнал к освобождению… Мне известно, что Чезаре готовится к походу на твердыню графов Альма, последний оплот наших свобод. А следовательно, синьоры, именно в Монтефорте мы должны собрать наши силы. Я жду вас там…

– В Монтефорте!

Этот крик, или скорее короткий клич, вырвался у каждого из присутствующих.

– Нам надо разделиться, – продолжила Беатриче. – Но прежде я должна представить вам нового нашего сотоварища.

Взгляды собравшихся с любопытством и симпатией обратились к Рагастену. Примавера взяла шевалье за руку.

– Синьоры, – сказала она, – представляю вам шевалье де Рагастена, человека с благородным сердцем, отлично владеющего шпагой.

Одобрительный шепоток прошелестел по залу. Князь Манфреди протянул свою руку Рагастену:

– Шевалье, добро пожаловать к нам.

Но Рагастен, ко всеобщему удивлению, не принял протянутой руки. Он опустил голову. Грустное выражение появилось на его лице, обычно таком беззаботном.

В подземелье наступило молчание, исполненное угрозы и недоверия. Примавера отступила на пару шагов. Она побледнела и вопрошающе взглянула своими печальными глазами на шевалье.

А тот поднял голову, обвел взглядом собравшихся, затем остановил его на Примавере.

– Синьора, – сказал он, – и вы, господа, произошло ужасное недоразумение… Мне не пристало скрывать правду. Каковы бы ни были последствия моей откровенности, я должен вам сказать, что со времени своего прибытия в Рим принадлежу к сторонникам монсиньора Чезаре Борджиа.

– Измена! – закричал князь Манфреди, и в призрачном свете факелов сверкнули кинжалы.

– Нет, синьор, совсем не измена! – ответил в полной тишине Рагастен. – Недоразумение, в котором моей вины нет! В других обстоятельствах, синьор, вы заплатили бы жизнью за слово, которое только что произнесли… Но учитывая ваш возраст, вашу тревогу, а особенно мои намерения, которые я не могу вам объяснить, я вас прощаю!

– Вы! Меня прощаете! – возмутился старик. – О, Боже! В первый раз так говорят с князем Манфреди!

– Да, синьор… И я имею право так говорить, потому что вы меня оскорбили ложным обвинением. Да будь вы королем или императором, будь вы даже суверенным понтификом, я, ничтожный, все равно стою выше вас, потому что запретил себе платить той же монетой…

С удивительной мягкостью произнес Рагастен эти слова. И было в его манере поведения и в печальном голосе столько настоящего благородства, что все собравшиеся, знатоки в понимании отваги, не могли не восхититься шевалье.

Примавера, стоя в стороне, наблюдала за этой тягостной сценой, но о чувствах, волновавших ее сердце, догадаться было невозможно.

– Объяснитесь, – резко бросил князь Манфреди.

Шевалье повернулся к Примавере.

– Синьора, – сказал он, – когда я имел счастье встретить вас, когда я встал между вами и тем монахом, мне неизвестны были ваши друзья и враги. Если я, исполняя долг, посильный каждому мужчине, который оказался бы на моем месте, подверг себя мести герцога Борджиа, то по меньшей мере я не знал об этом. Но если бы я знал, то почел бы за великую честь пострадать ради вас.

– Хорошо, синьор, – быстро прервал его князь Манфреди, – что вы не брали на себя никаких обязательств…

– Но я их взял! – прервал его Рагастен. – Я встретился с герцогом Борджиа. Он меня принял сверх всех моих ожиданий…

– Так, что вы пришли сюда?

– Клянусь, что шел сюда, не предполагая о встрече с врагами Борджиа.

Тут в разговор вмешалась Примавера.

– Синьоры, – сказала она не слишком уверенно, – госоподин шевалье де Рагастен говорит правду. Он оказался здесь вследствие недоразумения, и только я виновна в этом… Синьор, вы можете уйти. Дайте только слово, что никому не расскажете о том, что здесь видели и слышали…

Рагастен побледнел. У него было чувство, что между ним и обожаемой им женщиной ширится пропасть. Он ответил дрогнувшим голосом:

– И я вас извиняю, синьора… Вы просите, чтобы я обещал не раскрывать секреты, которые я здесь случайно услышал… Одно это означает, что вы считаете меня способным на измену, если я не свяжу себя клятвой… Хорошо, я даю слово.

Заговорщики поклонились, пораженные простотой, уверенностью и благородством, которыми отличались слова француза и его манера держаться.

Рагастен принял эту почесть с некоторой долей болезненной меланхолии. Он величественным жестом приветствовал собравшихся и уверенно зашагал по галерее, ведущей к выходу.

Примавера, оцепенев, смотрела, как он медленно уходил. И при этом ей показалось, что боль от кончины матери сильнее давит на сердце.

Поднявшись на поверхность земли, Рагастен был так бледен, что можно было посчитать его мертвецом, восставшим из могилы на Аппиевой дороге. В его жизни произошло какое-то глубокое изменение. Это были жалящее ощущение безнадежности и смутное, едва ощутимое чувство горделивой радости.

Он медленно пошел между двух рядов молчаливых гробниц, спрашивая себя и пытаясь разобраться, что же с ним происходит. И его мысли вылились в отрывистые фразы: