Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям - Филипп Кимонт

оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к шагам или шинам местных блюстителей порядка, которые, как это не обидно, не сознают вполне ни ценности, ни социальной значимости этого явления — графити.

И снова к Неаполю

Пропетляв сквозь добрую дюжину подобных улиц, я остался с некоторым чувством разочарованности: встречи с мафией не произошло. На меня даже не вылили помои с верхних этажей почерневших от времени домов. Вместо этого, однако, я получил на макушку несколько капель прохлады, всегда желаемой в летний зной. Виной тому было домашнее белье, обильно развешенное по всей ширине узких улиц.

Я нисколько не обиделся, поскольку считаю, что использовать для сушки белья такие бренные приспособления как батареи или, еще хуже, электрическую сушилку, вместо присносущего дуновения теплого ponente54 было бы так же кощунственно, как и расточительно.

Однако я подумал о замечательной иронии того, что на моем месте

мог оказаться чопорный господин, приехавший в южную столицу с целью снять с помощью своего бездонного банковского аккаунта, так сказать, самые сливки местной культуры: полюбоваться величием Везувия, оценить сохранность Помпей, составить мнение о сокровищах Геркуланума или посидеть в партере дедушки Сан — Карло55. Жарким вечером он прибудет в старый город, с холодным расчетом отыскать скромный ресторанчик, где по преданию родилась та самая, давно порезанная на весь мир, неаполитанская пицца. Покинув такси-лимузин заранее, с желанием продефилировать несколько шагов по старинной улочке, наш господин вдруг попадет под прохладный дождь среди ясного неба. Этот «дождь» редкими каплями прольется на его лысину и костюм от Cesare Attolini56, приобретенный здесь же, со свежевыстиранных семейников какого-нибудь угрюмого manovale57, недавно вернувшегося с работы, и здесь же, в траттории за углом, угрюмо потягивающего свое пиво. Последний никогда не узнает, а первый, может быть, так и не поймет, что произошло, но именно в этот момент, я уверен, где-то высоко — высоко вселенские весы качнутся на несколько дюймов в сторону мировой справедливости и всеобщего благоденствия.

В этих сохнущих семейниках, простынях и ночнушках, вывешенных на всеобщее обозрение, заключено какое-то особое гостеприимство местного люда по отношению к стекающимся со всего света ценителям неаполитанского колорита. Где, как не здесь, вспомнить о настоящем багрянородном принце, появившимся на свет в одном из самых нищих кварталов этого города, величайшим комиком своего времени, поэтом, музыкантом, меценатом и просто легендой Неаполя, да и всей Италии. Позвольте представить…

…Антонио Де Куртиз

Если кто-то из уважаемых читателей не узнал с ходу, о ком речь, проявите немного терпения, и мы назовем его полное имя. Среди переулков не очень благополучного, а проще говоря — бандитского района Sanità (что по удивительной иронии переводится как здравоохранение или санитария), сейчас трудно отыскать улицу, где он был рожден, да и совсем не безопасно. А если все же отыщите — не обольщайтесь. Вы не найдете здесь ни новомодного музея с аутентичным реквизитом из его бесчисленных фильмов, ни дорогого ресторана его имени, ни даже кафе, где можно было бы отведать кофе именно таким, каким предпочитал его маэстро. Отрадно одно — с 15 февраля 1898 года, когда маленький Антонио впервые огласил обшарпанную улицу с одним из бесчисленных имен Богородицы58 своим пронзительным неаполитанским криком, и соседи, высыпав на балконы, стали отпускать, перекрикивая ребенка, свои смачные поздравления матери — дородной, гордой и в то время одинокой женщине, — она, эта улица, нисколько не изменилась (да простит мне это наблюдение местный муниципалитет).

Ее обшарпанные стены и ржавые балконы были свидетелями незавидного детства ребенка, безотцовщины, насмешек и побоев от сверстников, очевидно не признававших художественной ценности его пародий на себя. Был бы отец Антонио более ответственным человеком, мальчик рос бы в каком-нибудь римском палаццо с непомерным штатом прислуги и гувернеров. Родись он на несколько сотен лет раньше — он мог бы править этим народом… Но судьба распорядилась иначе, и будущий Антонио Гриффо Фокас Флавио Дукас Комнено Порфирородный Гальярди де Куртиз Византийский, Его Императорское Высочество, Герцог Палатинский, Рыцарь Священной Римской Империи, Наместник Равеннский, Граф Македонский и Иллирийский, Князь Константинопольский, Киликийский (не устали еще?), Фессалийский, Понтийский, Молдавский, Дарданийский, Пелопоннесский, Герцог Кипрский и Эпирский, Герцог и Граф Дривастский и Дураззский59…, а для друзей просто Totò, он стал властителем нового искусства, захватывавшего мир куда быстрее, чем любая империя — кинематографа. В то время, как мать прочила сыну священнический сан, а родовитый отец где-то постигал всю степень ответственности отцовства, Totò уже связал свою жизнь со сценой неразрешимыми узами брака. Когда же, вразумившись и признав сына, родитель почил, слава новоиспеченного наследника уже перекрыла своим блеском свалившуюся на него родословную, а фильмы с его участием с лихвой перевесили все полученные им титулы. Великий Чаплин творил за океаном, а Totò — здесь, в доставшейся ему в наследство Европе. Сам Висконти, у которого и список титулов был все же покороче, всецело признавал художественные заслуги потомка Византийских императоров.

Как это часто случается, на долю самого Антонио выпало немного личного счастья. Женщины, решая, что их сердце разбито, писали ему пламенные письма и умирали60. Единственный брак, едва заключившись, вскоре распался, но бывшие супруги продолжали жить под одной крышей ради дочери. Наконец, единственный сын, едва родившись (уже у другой женщины — последней музы актера), отошел в мир иной. В память о нем Totò всю оставшуюся жизнь навещал детей — сирот, не забывая переводить в детдома огромные суммы. Что до остальных людей — принц Антонио, знавший лучше многих, что такое нищета, искрометно обличал общество, ее породившее, в своем творчестве и боролся с ней весом своего кошелька в жизни.

Другими созданиями, попавшими в фавор князя, стали бездомные собаки, для которых он отстроил собачий питомник, объясняя свою слабость тем, что люди способны на предательство, собака — никогда.

Список фильмов с его участием едва не перевалил за сотню, но сцена, с подмостков которой он начинал свой творческий путь, никогда его не отпускала. Его преданность стоила ему зрения: предположительно из-за яркого света софитов и огней рампы к концу жизни актер практически полностью ослеп. Окончил свой жизненный путь Антонио ди Куртиз, сетуя, что так и не смог воплотить в своем искусстве все возможности, которые дала ему та самая сцена. Родившись на 9 лет позже Чаплина, с которым их так много необъяснимым образом роднило, умер Totò на 10 лет раньше его, в возрасте 69 лет.

Уходил великий