Гость - Александр Проханов

Телефон, который сохранился у Веронова, был недействителен. И он наугад отправился на Плющиху, где когда-то в старых домах жил Степанов. У жильца, входящего в подъезд, он узнал, что Степанов живет здесь по-прежнему и позвонил в обшарпанную дверь, на которой ножом было вырезано лучистое солнце.

Дверь открыла молодая женщина, и в неярком свете прихожей Веронову ее молодость показалась увядшей, опечаленной, горестной, будто преждевременная хворь выпила ее свежесть и молодость.

– Вам кого?

– Федора Федоровича. Он ведь здесь живет?

– А что вы хотели?

– Я его старый друг Аркадий Петрович Веронов.

– Да, я вас помню. Я дочь Федора Федоровича Людмила. Вы к нам приходили.

В этом увядшем лице Веронов угадал прелестную, цветущую девушку, которая раньше излучала обожание, светлую наивность, ожидание чудесной жизни. Веронов, приходя к другу, обязательно хотел увидеть его дочь, ее улыбающиеся нежные губы, бело-розовую свежесть лица, лучистые восхищенные глаза. Но какая-то тьма пролетела над этой девушкой, погасила ее лучистые глаза, выпила ее нежную свежесть губ. В ее голосе чудились тихие всхлипы.

– А Федор Федорович? Я могу его увидеть?

– Проходите, – произнесла она и повела Веронова через плохо прибранную прихожую внутрь квартиры, в кабинет Степанова, который так хорошо помнил Веронов.

Из кабинета доносился монотонный металлический стук, словно птица клевала карниз. На мгновение замирала и снова принималась клевать.

В кабинете, куда ступил Веронов, было сумрачно, словно стекла давно не мыли. Посреди кабинета стояла инвалидная коляска, и в ней сидел Степанов. Он был небрит, волосы были седые, нечесаные. На худых плечах висел поношенный пиджак, а колени накрывал клеенчатый фартук, какие раньше носили мастеровые – жестянщики или точильщики ножей. Он зажал между колен деревянную колодку, на которую было насажено металлическое изделие из белой жести. Степанов молоточком стучал по предмету, оставляя на жести маленькие лунки. В лунку сразу же попадал свет, и капелька света начинала мерцать, и все изделие звенело, мерцало, трепетало под руками Степанова.

– Что ты делаешь? – спросил Веронов, не здороваясь. Степанов поднял голову, узнал Веронова и не удивился, хотя с последней их встречи прошло двадцать пять лет.

– Видишь ли, простая консервная банка таит в себе бесчисленные формы, которые нужно из нее извлечь. Я подозреваю, что мир в начале своего творения имел цилиндрическую форму. Господь Бог сотворил множество последующих форм, раскрывая этот первичный цилиндр. Эвклидова геометрия, геометрия Лобачевского и мир Меньковского – все это заключено в консервной банке, и нужно научиться их извлекать.

– Ты уподобил себя Господу Богу и создаешь заново мир?

– Я создаю миры.

Степанов отложил свое мерцающее изделие. Толкнул коляску, подкатил к стене, где стоял прислоненный шест. Поднял его и что-то потянул. Под потолком вспыхнули, засверкали, замерцали бесчисленными бриллиантами, серебряными разводами, дивными переливами фантастические, созданные из чеканной жести скульптуры. Конусы, спирали, лучистые звезды, волшебные бабочки, пернатые дивы, сказочные цветы. Они лучились, отражались друг в друге, издавали тихие звоны, плыли, раскачивались. Это было мироздание, которые создал Степанов, извлекая его из старых консервных банок, превращая ненужный сор в великолепие космических кораблей и небесных поселений. Его творящая мысль, мечтающее воображение совершали преображение мертвой материи в дивную красоту, в райские цветы, в чертоги небожителей. Он плодоносил, рождал эти одушевленные светила, парящие сады, заоблачные города.

Веронов зачарованно смотрел, как под потолком утлого кабинета витают миры. Они рождаются из щуплого тела Степанова, из его длинных костлявых рук, в которых мерцало еще одно волшебное творение, готовое улететь в мироздание.

– Здравствуй, Аркаша, – словно очнувшись, произнес Степанов. – Очень рад твоему приходу.

Он протянул Веронову руку, и тот пожал холодные длинные пальцы, покрытые металлической пудрой.

Веронов смотрел на друга с чувством вины и сострадания. Степанов выглядел человеком, который все эти годы сражался с недугом, не сдавался, но недуг выпивал его силы, делал бесцветным лицо, зажигал в глазах болезненный металлический блеск. Космические города из консервных банок, мерцавшие над его головой, были следствием недуга, рождавшим в его изнуренном сознании фантастический бред.

– Как ты жил, Федя? Твоя дочь так повзрослела.

– Жил как в тумане, Аркаша. Институт разорили, он умирал еще несколько лет, и я умирал вместе с ним. Жена от меня ушла, кому нужны мои копейки? Дочь вышла замуж, родила, но ребенок умер, а муж сбежал. Теперь живем вместе. Несколько лет назад я упал и сломал шейку бедра. Теперь в коляске. Называю ее луноходом. Вот и вся моя жизнь, Аркаша.

– Скажи, а как сложилась судьба Философова? В нашей группе он занимался русской поэзией, Серебряным веком. Считал, что русская поэзия – световод, соединяющий Россию с Царствием небесным. Говорил, что в русской поэзии зарождается будущее человечество. Что с Философовым?

– Леонид не вынес разгрома института. Спился. Как-то звонил мне невменяемый. Читал стихи Мандельштама вперемешку с матом.

– А Букашкин Коля? Букашка? Он собирался на Северный полюс. Считал, что на Северном полюсе находится пуповина, соединяющая землю с другими мирами. Через эту пуповину можно проникнуть в иные миры, обнаружить новые законы Вселенной. Он утверждал, кто владеет полюсом, владеет мирозданьем. Россия владеет полюсом, а значит, владеет мирозданьем.

– Букашка, когда все уже рухнуло и все программы закрылись, все-таки отправился на Северный Полюс, на собственные деньги без сопровождения, без навигации и надежной радиосвязи. И уже не вернулся, пропал во льдах. В последней радиограмме он сообщал: «Вижу! Вижу!» А что он увидел, осталось неизвестным. Может, он улетел через пуповину в Мироздание? – горько усмехнулся Степанов.

– А Лунько? Он считал, что радиация может активизировать спящие участки мозга, и разбуженный мозг преодолеет существующую ограниченность разума, и человек постигнет непостижимое, объяснит необъяснимое!

– Лунько отправился в Семипалатинск, на ядерный полигон, который к тому времени был уже закрыт. У него не было надлежащих средств защиты. Он проник в штольню, в центр горы, где перед этим произошел ядерный взрыв. Провел там неделю, получил дозу радиации и умер от лучевой болезни. Он мне показывал снимки, которые сделал в горе. Это фантастические разноцветные стеклянные залы, хрустальные люстры, волшебные своды, радужные колонны. Как в сказках Бажова. Где-то фотографии у меня сохранились.

Веронов вдруг испытал слезную печаль, нежность к тому прекрасному времени, кода все они, фантасты и мечтатели, в предчувствии небывалых открытий, чудесных преображений, ждали, что явится на земле новое молодое человечество, избавленное от пагуб, невежества, и все они, художники, мыслители, фантазеры, были предтечи этого нового человечества.