Принц инкогнито - Антон Понизовский

Словно почувствовав Минькин взгляд, человек на балконе поворачивает голову, приподнимает руку — и всё вокруг Миньки взрывается: «Вощенца! Вощенца! Эввива Джованни!» В небо летят береты, кепки и котелки.

Минька прекрасно освоился в сицилианской толпе, ему хочется вместе со всеми кричать и подбрасывать бескозырку. Вдруг:

— Ин бокка аль лупо! — нагибается кто-то к Матросу, и тут же оттискивается, исчезает в людском потоке. Минька смотрит на провожатого с недоумением: кто это? что он сказал?

— «К волку в пасть», — переводит Матрос. — Здесь так принято желать удачи.

Минька догадывается:

— Он, значит, из ваших гарсо…

Матрос с такой силой дёргает Миньку за руку вниз, так сверкает глазами, что тот осекается: мол, понял, молчок, молчок!..

Они пробираются к краю площади, ближе к собору — здесь чуть посвободнее; вовсю идёт торговля съестным, деревянными статуэтками, свечками, безделушками. Матрос суёт Миньке несколько местных монет и сам проталкивается к одному из лотков.

Минька проголодался: привык есть по часам, а сегодня — никакого режима. Его манят дымящиеся жаровни. В одну из боковых улочек падают лучи низкого солнца, и на прилавке что-то алеет, искрится, разрезанное, по виду сочное… Минька в жизни не пробовал помидор и не знает, что это такое. После недолгого колебания всё-таки выбирает привычную пищу. Наугад отдаёт ларёчнику самую маленькую монетку — тот насыпает кулёк крошечных раскалённых картофелин. Минька, дуя на пальцы, пытается ободрать крепкую обугленную кожуру. На вкус картошка какая-то невзабыльшная — рассыпчатая, сухая, и в то же время вроде бы вязкая — однако сладкая, сытная. Минька хвалит её Матросу, который держит под мышкой свою покупку, похожую на завёрнутую в бумагу большую свечу. Матрос смеётся над Минькой: мол, это каштаны, а не картошка, орехи такие, каштаны… Матрос тянет Миньку обратно в толпу, которая вслед за покачивающимся золотым истуканом втекает в собор. Все входящие погружают правую руку в большую чашу с водой и потом делают этой рукой быстрый небрежный взмах (крестятся, догадывается Минька), некоторые ещё зачем-то целуют собственный палец. К удивлению Миньки, его провожатый делает так же.

В необъятном тёмном соборе явственно холоднее, чем на улице. Своды почти невидимы в сумраке. Между колоннами в три обхвата — шершавыми, грубыми, по виду древними — кованые паникадила. На стенах копоть, подпалины и потёки, и золотые надписи, которые напоминают Миньке названия кораблей. Собор уставлен рядами лавок; Миньке с Матросом удаётся примоститься рядом с проходом. Задрав головы, они рассматривают штандарты, подвешенные к потолочным балкам. «Борджа, — шепчет Матрос и показывает на знамя с изображением красного быка. — Де Санчес… Де Вилья… Мильяччо…» Шахматные щиты и башни, лилии, перекрещенные ключи.

Тем временем золотую статую устанавливают на платформу, она медленно поднимается, а затем, чуть покачиваясь, вдвигается в огромную нишу, затянутую пурпурной тканью. Лязгает колокол, звуки мечутся между колоннами. Впереди — словно белые бабочки, крылья: это носильщики, сняв перчатки, машут, как бы прощаясь со статуей. Перекрывая колокол — звонко, пронзительно высоко — детский хор. И в довершение — взрёвывает орган.

После месяцев однообразного флотского распорядка — вчерашнее потрясение, полубессонная ночь, путаные тревожащие рассказы; внезапное пробуждение, катер, необычайные фикусы, беготня по туземным улочкам и переулкам; толпа с её криком и гвалтом, дуденьем, пиликаньем, буханьем барабанов, броским уличным золотом аксельбантов и позументов, и сразу же — полутьма, теряющиеся в высоте колонны, свечи, молитвенное бормотание на чужом языке, детский хор, вой органа, — Минька как будто внутренне оцепенел, онемел, перестал себя помнить. Он едва шевелит губами, когда надорванные голоса в сотый раз кричат «Вива Джованни!..» — и напряжённо вглядывается вперёд, где в свечах то сгущаются, то расплываются призраки в тёмно-красных сутанах и возникают ещё какие-то тёмные сановитые, в орденах… «Герцог Мальборо… великий князь Александр Михайлович… герцог Альба… граф ди Казерта… король Мануэл…» — шепчет Матрос при появлении очередного безликого силуэта. И снова и снова лязгают и гремят колокола, с пением идут белые дети с хоругвями и свечами, торжественные фигуры в высоких остроконечных шапках и с посохами в руках, снова ангелы и орган, но сквозь пение — проступает странная, будто потрескивающая тишина, и всеобщее напряжённое ожидание, общая устремлённость вперёд, к мерцающим золотым и багровым полотнищам; к алым цветам, которыми сверху донизу убран алтарь; к свечам, тоже обвитым звёздчатыми цветами, — всё это дрожит в горячем воздухе над огнём, свечи кланяются и потрескивают, помигивают, разделяются и спаиваются, смыкаются в солнечную дорогу, которая начинается от того места, где Минька стоит, — ни слева, ни справа, а ровнёхонько из-под Минькиных ног, и Минька уже, пошатываясь, кренится, уже готов нащупать эту дорожку ногой, ступить на неё, соскользнуть…

И я готов вместе с ним.

Не жалей меня. И не смей — слышишь, не смей опускаться до гнусного коротышки. Он лжёт. Он пугает нас Колывановым. Что́ Колываново? Вся земля — Колываново.

Нам оно нипочём.

Бесстрашные язычки реют, резвятся, огонь крутится перьевыми кудряшками, пляшет. Свиваются подсвеченные оранжевым струйки дыма. Внутри подушки видны сказочные пещеры, мосты над каньонами, перевалы, ущелья, вычурные, диковинные фигуры. Огонь шуршит — гораздо мягче, чем когда горит дерево; нашёптывает: события развиваются, переплетаются, разделяются и сливаются, противоречат друг другу, а то принимаются трепетать в унисон, — и я вижу, что, в сущности, это пламя бесплотно.

То есть, конечно же, язычки состоят из углерода и кислорода, из раскалённых мельчайших частиц золы — как, скажем, хвостики и завитки напечатанных букв («б», «у», «к») — из краски (из масел, пигментов), пиксели на экране тоже ведь материальны: я что-то такое читал про «быстрые электроны», «люминофоры» и «жидкокристаллические вещества», — но разве нам это важно?

Важна история, она крепнет и расправляется, словно мантия, вьётся, летит. Я направляю её своей волей. Я горд. Мои ногти поблёскивают пластинками, в них отражается пламя. Я демиург. Я своими руками творю эту историю для тебя. Поверь, дальше нас ждёт настолько волшебное, невозможное, чистое…

Главное в сказке — свобода и чистота. И огонь.

Дживан почувствовал, что больше не в состоянии видеть инфанта: нужно вышвырнуть щенка вон из Тамариного кабинета, иначе ещё минута — и он, Дживан, не поручится за себя.

— Вопросы-жалобы? — Дживан со всей ясностью дал понять, что беседа окончена. Любой культурный человек — вот, к примеру, он сам — сразу встал бы, поблагодарил и откланялся. Но паршивца поздно было воспитывать:

— Вопрос имею.

— Та-ак. — Дживан развернулся всем корпусом. — Мы вас внимательно слушаем.

Приходилось признать, что мордочка щенку досталась смазливая: нос с горбинкой, специфический разрез глаз — тяжёлые веки и очень густые ресницы. Всё время казалось, будто паршивец, чуть-чуть прищурившись, улыбается, усмехается, — хотя сейчас, например, улыбаться не было никакого резона.